Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 21

его были целые поляны, – мокрицу… У нас были холщовые сумки, куда

мы это собирали, ну, надо сказать, сначала сами наедались, а потом домой

это все несли, а потом наша баба Саша в корытце это все посечет, а потом

в кастрюлю, туда бросит этой вот крупы, и получалась такая похлебка.

Я уже рассказывала, как она нас кормила. Поскольку бабушек было очень

мало, женщины на завод уходили, ставили своих детей под наше окно.

Все они были уверены, что она – их бабушка, потому что… война ведь

как была устроена: тут живут люди из Ленинграда, тут из Белоруссии, тут

из Казахстана…

Ю. К.: Война роднила людей.

М. Н.: Да, товарищи, не то слово. Если существовала эра милосер-

дия, то это была она. Моя бабушка привела домой женщину, которая по-

теряла карточку. Все эти дети, с которыми она водилась, до взрослых вре-

мен полагали, что она их бабушка. У меня до сих пор лежат фотокарточки

с подписями от их матерей, мол, спасибо, что наши дети выжили. И когда

мы домой-то прибегаем, мы-то по праву, наша бабушка, наша кастрюля,

хватаем миски, первыми встаем, потому что наша, кровная бабушка. Вот,

все же быстро очень стали умными, есть такое выражение – в войну де-

тей нет. В войну, товарищи, никого нет. Есть только живые и мертвые.

И у живых одна работа – чтоб мертвых не стало больше и чтоб собой

их число не пополнить. И эту главную работу не надо было понимать.

Со времен войны саранок и просвирника у нас нет. Мы сожрали все. Про-

свирник, когда зернышко готово, становится твердым и невкусным. Надо

его съесть, пока оно зеленое. К счастью, транспорта в городе было не-

много, и трава была чистой. Мы все перепробовали, но сразу поняли, что

нельзя есть желтые стручки акаций.

Ю. К.: Почему?

М. Н.: Ну нельзя. Такой результат получается. И мы поняли, что яд –

перемороженная гнилая картошка. Тогда еще черемухи росли в старых

дворах, там мы все паслись. Мы первые-то подходим, а потом они все

насмелились, тоже стали подходить. Бабушка моя поварешкой подчерпы-

вает, естественно, наливает. И стоит с закрытыми глазами (я уже взрос-

лая была) и у нее спросили: «Баба Саша, ты почему глаза закрывала?» –

«Да чтоб Господь упас своему не зачерпнуть погуще». Тогда было то, что

сейчас кажется совершенно смешным: что чужого горя не бывает, что все

дети – это мои дети… С тех пор, как все освоили фразу «это не мои про-

блемы», великого русского народа просто не стало.

Ю. К.: Один уважаемый мною человек сказал, что война была са-

мым страшным и одновременно самым светлым событием в истории Рос-

сии…М. Н.: Ну что страшным, так это уж точно. Посмотреть, как вши

ползут с тяжело больного человека, такой плотный, шинельного цвета…

Вот правда, вши – это знак беды. Вши были практически у всех. Вши –

они такие гадюки, кого-то больше любят, кого-то меньше. Может, темпе-

ратурный режим. На мне, например, почти не водились.

Ю. К.: Ты – ангел. Ангелы вшивыми не бывают.

М. Н.: Не в этом дело. В том-то и дело, что то, что моя бабушка при-

вела женщину, которая карточки потеряла, это на сегодняшний день од-

новременно и страшная, и светлая страница.

Еще про госпиталя… Те, кто был постарше, писали письма, помога-

ли, как могли. Мы-то маленькими были и этого делать не могли. Но мы

просто стояли, и раненые выходили, гладили нас по голове, трогали рука-

ми, мы ведь еще с собой меньших тащили. И мы прекрасно понимали, что

мы делаем: они видят, что мы живы, и им легче верить, что их дети тоже

где-то живы. Нам открывали ворота, мы прямо с этими зелеными ртами,

с сумками, потому что там, где мы паслись, университет был огорожен

забором. Откроют ворота, и мы идем. Но самое удивительное – никто нас

этому не учил. Умирало людей страшно много, особенно в первый год,

самый страшный.

Вспомним, что рассказывает Астафьев: все бегут, бегут, и тут же

стреляют, бомбят, все осыпается, и тут же танки и машины прямо по

людям едут, размалывают всех на руки, ноги, головы. И когда машину

трясет, это значит, ты едешь по людям. И когда машину подкидывает, это

значит, ты едешь по целому трупу. Наше отступление было ужасным,

и совершенно правильно, что нам долго об этом не говорили. Можно это

объяснить так же, как сейчас объясняют: необученные солдаты, нехватка

вооружения. На троих давали одну винтовку, и то старую – это правда.

Была еще одна причина: моим соседом был на старой квартире человек,

который был комиссаром дивизии, которая одна из первых в стране по-

лучила название гвардейской. Он мне рассказывал, как учили солдат не-

навидеть врага, русским это дается очень трудно. Они пленному дают

закурить, надевают свою шинель…

Ю. К.: А пленные немцы были в городе?

М. Н.: Да, про пленных сейчас расскажу. Так вот и, как он говорит,

что мы только ни делали! Проходили одно место, там церковь, они за-

гнали в эту церковь тысячи наших пленных, закрыли дверь, и все они

там замерзли, и когда дверь открыли, они там все смерзшимся комом.

И держали эту церковь открытой и проводили повзводно и побатальонно,

показывали. И когда начали освобождать землю, увидели эти сожженные

деревни, виселицы, рвы, тогда уже никого учить было не нужно. А как

это было, очень интересно, если кто-нибудь читал Александра Бека «Во-

локоламское шоссе». Там Панфилов – это просто Суворов XX века, ред-

костный и замечательный человек.

Я это просто очень неслучайно вспомнила, года два назад слышу

как… Молчанов, что ли, может, путаю, телеведущий, таким, знаете, ин-

теллигентным размеренным голосом говорил, что это все пропаганда, то-

варищи, что не было боя под Дубосеково, где все погибли и остановили

28 танков. Вот этого боя конкретно не было. Но было несколько боев,

где, например, один двадцатилетний, его звали истребитель танков, оста-

новил 20 танков. Когда начинают вносить в войну вот такие правки, это

просто ужасная подлость. Что касается Панфилова, как они там учили

людей тому, что надо хотеть жить. Я бы с этого просто начинала все об-

разование, не только в институтах, но и в школах.

Ю. К.: Почему так было? Я понимаю, что мы люди очень терпели-

вые, самые терпеливые, даже жареный петух нас клюет, мы терпим, тер-

пим. Почему?

М. Н.: У нас совершенно другие отношения с землей, с природой,

ни у кого ничего подобного нет.

Ю. К.: У нас и пространства другие.

М. Н.: Вы все обратили внимание, что мы единственные живем на

нежилом месте, вы обратили внимание, что когда в Канаде были зимние

олимпийские игры, там цвели крокусы и нарциссы. А у нас практически

не бывает лета. Мы сами пришли из достаточно теплого лояльного кли-

мата Киевской Руси, мы сами пошли на северо-восток, и на протяжении

веков наша нация складывалась в условиях, при которых мы не знали гра-

ниц, в которых живем. Мы сформировались в беспредельном простран-

стве, упирающемся в север и полярную ночь. Когда мы увидели страны,

где собирают по три урожая в год, и для этого даже делать ничего не надо,

потому что эти три урожая все равно будут… Понятно, что нам никог-

да не понять друг друга. Мы совершенно другие. Сюда нужно включать

всю Европу, потому что Гольфстрим греет Скандинавский полуостров,

в Швеции спокойно цветут розы, и вызревают вишни и яблоки. У нас ни-

чего этого не вызревает. Они все живут на земле, в таких условиях, когда

с природой можно спокойно и легко договориться. Мы не можем дого-