Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 8

М. Н.: Ну Анненский… Анненский это, надо сказать, вообще со-

вершенно уникальная фигура, которая отдельно стоит в нашей поэзии.

Ни на кого не похож. Обычно, скажем, если говорим о поэте, то в какой-

то мере, какие-то истоки призрачно или точно, или неточно уловить мож-

но. А он… Если говорить о поэзии, которая перед ним стояла, то тут надо

учитывать потрясающий момент: после Некрасова, поэтов некрасовской

школы, которые положили себя под тенденцию, как под танк, поэзия была

просто разрушена. Она была просто разрушена. И когда сюда приезжал

Рильке, и ему Дрожжина представляют как поэта, ну, товарищи, что об

этом говорить. Она была в очень печальном состоянии. Я уже не говорю

о том, что Николай Алексеевич Некрасов в плане нравственном был фи-

гурой очень спорной, а это очень важно. Почему-то имеет чрезвычайное

значение, когда читаешь и знаешь – хороший человек. Когда я читаю Не-

красова, я имею в виду Виктора Платоновича, я знаю, что это человек

хороший. Как только я упираюсь в историю огаревских денег – холод по

спине. Желательно об этом не думать, желательно об этом не знать, но по-

скольку эта мина замедленного действия уже подложена в наше сознание,

мы все на ней «спотыкаемся». Я не про это говорю. Я говорю про то, что

он сделал в поэзии. Некрасов в поэзии сделал чудовищно много. До какой

степени он раскрепостил наше ритмическое богатство – ну, потрясаю-

ще! Он сделал просто невероятные вещи. Там в этом плане очень много

интересного, такой бесстрашный поворот к фольклору, к плачу, к при-

читанью. Ну, это просто страшно интересно. У него есть вещи, которые

читаешь, можно подумать, что это Мандельштам написал: «Чванливый

Петрополь / Ничего не жалел для нее. / Но напрасно ты кутала в соболь /

Соловьиное горло свое» 11… Несмотря на то, что он увлекся этой тенден-

цией, своей ролью носителя этого двоемыслия, он сохранил в себе очень

хорошего большого поэта.

Ю. К.: Потрясающие стихи.

М. Н.: Потрясающие, это точно.

Ю. К.: А Анненский?

М. Н.: Так вот, сейчас до Анненского дойдем. Поэты некрасовской

школы, которые начитались Веры Павловны, «Что делать?» и так далее…

И вообще, товарищи, когда новые идеи вступают в жизнь, они несут мощ-

ное развращающее действие. Это ведь, между прочим, с некрасовских

товарищей все и началось: непонятно, кто с кем живет, кто с кем спит,

кто от кого детей рожает. Это считалось знаками новой жизни, свобод-

ного мышления. Это все тогда уже началось, до самой Ольги Сократов-

ны. Эти люди прикрыты, поддержаны своим местом в литературе. Поэты

некрасовской школы, которые немного в литературе сделали, преуспели

в своей жизненной практике до такой степени, что там… сплошная пе-

чаль. Эта грусть-печаль дошла, между прочим, до самого начала XX века.

Если мы посмотрим все эти любовные истории Брюсова и так далее, –

это все тот же страшный ветер дует. Это все новые идеи, новые люди,

11 Н. А. Некрасов. «О погоде».

совершенно то же самое. Больше того, этим, в сущности, щеголяли. Так

вот эти люди разрушили поэзию очень сильно. И мы от европейской по-

эзии очень сильно тогда отстали. Там уже во всю символисты и так далее,

а у нас чуть ли не крестьянские поэты. Просто такая пустотка была.

Ю. К.: Там вообще вся литература плохая была?

М. Н.: Как вам сказать…Если читать очень доброжелательно и вни-

мательно, то можно вычитать и там что-то интересное. То есть засту-

питься за ту литературу можно, но уже трудно. Скажем, когда вот «Под-

липовцы» – одна сплошная печаль и бедность, последняя фраза, где он

протянул руку к нему и умер12. В этой протянутой руке что-то есть, что

как-то поднимает всю повесть. Скажем тот же Решетников, совершенно

нищий, бедный, ребеночек-сирота, это совершенно бедное, несчастное,

заныканное детство. Там у него есть такая штука: он не на орлов смотрит

и не на горные вершины. Это Лермонтов писал: «Синие горы Кавказа

приветствую вас! / Вы взлелеяли детство мое…». А этот смотрит на то,

как кони переступают, и курица выклевывает у них из-под копыт. И если

за направлением этого взгляда проследить, то безумную печаль этой

души понять можно и пожалеть, не то что даже пожалеть…

Ю. К.: Оправдать.

М. Н.: Да, да, можно. Но дело в том, что я вам так скажу, что для

того, чтобы этим заниматься и так подавать этих писателей, уровень гу-

манистического сознания в человеческом обществе должен быть выше,

чем в нашем. Но я сейчас работаю в школе, и тут есть такое дело, если

я возьмусь и научу, то я буду вынуждена недодать того-то, того-то и того-

то. Того жальче. На этом пустом месте поднимается Анненский, хорошо

образованный человек, который преподает в гимназии, притом даже не

литературу. И надо сказать, что нигде никогда я не поймала его на том, что

он жаловался на жизнь. Если на то пошло – порода, ее можно определить

как верность высоким идеалам и принципам. Притом верность такая, как

отметил Толстой, с молчаливым мужеством и терпением. Он абсолютно

никогда не нуждался в том, чтобы его кто-то пожалел и понял. Он писал

свои стихи. Скорее всего, потому что под ним было поэтическое зияние,

а наши великие вершины Пушкина и Тютчева были уже далеко. Более

того, тогда ведь на них и мода прерывалась, а под Анненским стоит ве-

личие нашей прозы. Вот просто сильно. Это его внимание к детали, при-

сутствие сюжета. На мой ум, да.

Ю. К.: В нем же есть лермонтовская предельность душевная?

12 « Сысойко смотрит на всех дико, стонет… Вот он повернулся на бок и смотрит

на Пилу. Пила открыл глаза, пошевелил губами и ничего не сказал… Потом он протянул

к Сысойке руку и умер…» Ф. М. Решетников «Подлиповцы».

М. Н.: Это я считаю национальным качеством великих поэтов.

Я считаю, что Анненскому Ахматова, конечно, очень обязана. Потому

что у нее тоже четкость, предельное внимание к детали, присутствие ее

обязательно в самом нужном месте, притом чувство меры. И ничего лиш-

него. Ой, и умер-то как… просто сел на лавочку. Подошли, а он уж все:

сердце не бьется. И надо сказать, что потом к нему очень ревностно и

нежно относился Гумилёв, он его очень любил и всегда отмечал… Когда

я говорю, что о нем стали говорить, это действительно было каким-то

признанием. А ведь то, что было на рубеже веков, то в какой мере лю-

били и ценили – скажем, Брюсова, – это было совершенно удивительно.

На мой ум, он действительно не соответствует нашей национальной тра-

диции вообще. Вот абсолютно.

Ю. К.: Качеством дара и таланта.

М. Н.: Поведения.

Ю. К.: Я имею в виду поэзию. Я не понимаю, как люди могут лю-

бить Брюсова, потому что там нет таланта.

М. Н.: Никакого трепета, никакой лебедь не летит. Хотя он очень ум-

ный человек. Тут надо еще, знаете, какую вещь учесть: что такое была по-

следняя треть XIX века – начало XX-го? Это всемерное увлечение мате-

риализмом. Мир был объявлен материальным и, стало быть, подлежащим

изучению. Это все потому что приближалась революция. И раз подлежа-

щим изучению, значит, точно также подлежащим изменению и поправке.

А раз материальным, значит, выстроенным, а раз выстроенным…

Ю. К.: Значит поддающимся перестройке.

М. Н.: Понятно, почему тогда и был Брюсов. Он был весь так по-

строен. Я для себя этим и объясняю.