Дороги скорби (СИ) - Серяков Павел. Страница 34

4

Гхарр шел по следу, и, чем дальше он заходил вглубь Трефовых земель, чем дальше уходил от битвы, тем громче становилось чувство предельной близости к пониманию своего родителя. — Семя где-то рядом, — шептал он, проносясь над землей. Его тонкий слух уловил пение натянутой тетивы. Гхарр знал о лучнике все и знал самое главное: Трефы, а именно Янтарные Скорпионы, сожгли родную деревню стрелка, повесили на столбах всех её жителей. — Ты пацана застрелить решил? — спросил лучника голова разъезда. — Не жалко? — Эти уроды не испытывают жалости, — ответил стрелок. — Они — нас, мы — их. Стрела вспорола воздух, но не попала в цель. За ней последовали другие, и в итоге стальной наконечник напился кровью. Сын Рогатого Пса знал, что происходит, видел все глазами сынов войны, но того ему было мало. Он хотел видеть все своими собственными глазами, с жадностью разглядывать того, кто составляет часть замысла его отца. Он метался над полем, пролеском, над ручьями, прудами и хатами. Видел, как один из Врановых разъездов сжигает заживо людей, спрятавшихся в храме. Село Ручейное стало очередным паленом в очаге войны, и Гхарр был доволен. Сталь ударила о сталь. Хозяин дорог Войны замер и безошибочно определил то место, где происходила битва, то место, где семя войны обагрилось кровью. Предрассветным туманом он полз вдоль земли, мимо воткнутых в землю стрел, к полыхающей кузнице, к разбросанным на земле доспехам. Гхарр оставался незамеченным, ибо во всем, что происходит, был он и все происходящее было им. Храпел конь в сбруе о черно-синих цветах. На залитой кровью траве лежал околевший щенок, и в нескольких шагах от щенка в неестественной и убогой позе валялся человек, нагрудная пластина которого была вмята в грудь. Убитый был совсем молод, и в широко распахнутых глазах покойника читалась обида. Гхарр прикоснулся к щеке поверженного кавалериста и прочитал его смерть. Лихая, пьянящая охота. Крики братьев по оружию. — Этот увалень даже не пытается убежать! Хах! — Стук сердца, взмах верного клинка. — За Вранов! — прокричал ездок, но увалень увернулся от удара и… «Это что, молот?!» — мысль, венчавшая короткую жизнь, вызвала улыбку на лице змея. Гхарр был доволен. — Это молот, — прошептал сын Рогатого Пса. — Молот. Уж ты, парень, не сомневайся. Гхарру понравилось, как искусно кузнец выбил всадника из седла. Кузнецом Гхарр был доволен. Следы копыт уводили за ручей. — Они остались вдевятером, но Семени среди них не было, — прошептал змей и проплыл над водой, над утопленным в ручье молотом, над телом Юалда, кровь которого окрашивала стремительный бег ручья алым. Кузнеца вначале топили, а потом, проломив ему голову его же молотом, Враны двинулись дальше. Кровь еще раз обагрила Семя войны. — Сражайся! — прорычал Гхарр, и только сейчас он понял, Семя войны — ребенок и не в состоянии себя защитить. Сын Рогатого Пса не вмешивался в битвы, но Семенем он рисковать не мог, как не мог явиться в мир людей в своем истинном обличье, ибо смерть помешала бы ему воплотить в жизнь замысел отца. — Я должен защитить Семя… — прошептал он и, оглядевшись по сторонам, ухмыльнулся. С плеча пугала, что сторожило от пернатых огород Юалда, вспорхнула жирная ворона. Златоглазый решил пойти на хитрость. На свой страх и риск.

5

Дом со стороны въезда в Репьи полыхал. Если бы в тот час нашелся желающий залезть на одну из соломенных крыш и оглядеться по сторонам, вид бы открылся ужасающий. Села, храмы и деревни вдоль реки были разорены и преданы огню. — Из всех деревенских баб лишь одна на что-то да годится, — сплюнул голова конного разъезда, спрыгивая с коня. — Эй, друзья! — он подал знак, и двое принялись заколачивать дверь избы, в которую загнали жителей Репьев. По пыльной дороге полз старик, оставляя за собой кровавый след. — Сподручно вам… — Что? — голова подошел к старику и толкнул так, чтобы тот перевернулся на спину. — Что ты сказал, собака? — Вам… — Кашель с кровью заменил слова. Седая борода была вся в крови. — Сподручнее со слабыми. — Так с мужиками мы уже повоевали. — Страховидлы… — Ты думаешь? Дед снова закашлялся, свернувшись на дороге калачиком. Голова провел рукой по густой черной щетине и закусил губу. — Вот ты лежишь и думаешь, что мы звери. Так же? Эти твои, — он указал на избу, в которой люди, не надеясь на чудо, выли от страха, — вообще не понимают, за что их сейчас сжигать будут. А я объясню, — голова сплюнул, — не люблю я о таком говорить. Для людей это понятно должно быть с рождения, но вам, Трефам… — голова сжал кулаки и со всей силы пнул старика по ребрам, туда, где кровила глубокая колотая рана. — Вы же цель себе поставили, чтоб лилии были на каждом сраном доме Гриммштайна! А! — он ударил еще раз. — Ваши подвиги множат по этой треклятой стране сирот! Старик не отвечал. — Говори со мной, а, отец изверга, брат палача! Иной конник, наблюдая за происходящим, окликнул своего воеводу, сказал: — Старый уже остывает, оставь его. — А?! — Мертв он. Ты труп колотишь. — Сука… — Да не беснуйся. Там парни изловили бабу, айда душу отведем. — Да надо бы… — голова вытер сапоги о рубаху покойника. — Нельзя затягивать. Мы еще не знаем, как прошел бой у Искорки. Если псы Дидерика отступают, мы рискуем попасть под молотки. — Молотки… — Да, самому не верится, что кузнец укокошил Одо, да еще так… — Как яйцо разбил. — Глупая смерть. Парень бы еще повоевать мог. Они направились к дому, в котором прежде с семьей жил землепашец Эбба, а теперь трое кавалеристов насиловали его жену на той же постели, на которой супруги некогда заделали Фриду и Фридриха. На полу лежал разбитый кувшин, лоскутки тряпья, которые еще утром были частью фартука Ханны. Они прошли мимо оцепеневших от ужаса детей, и, обернувшись, десятник поймал на себе взгляд девочки, по щеке и с верхней губы которой текла кровь. «Волчонок», — подумал десятник. А вслух произнес: — Кто ребенку в сани дал? Если я узнаю, что кто-то из вас пытался взять соплячку, шкуру спущу! Ханна, на которой прямо сейчас находился кавалерист, беззвучно рыдала, глядя в покрытый копотью потолок. — Девку никто не собирался брать. — А что же тогда? — Танкред ей по зубам дал да перестарался. Она бабу защищала, — солдат натянул портки и, подпоясавшись ремнем, отмахнулся: — Баба как баба, следующий… И на Ханну полез другой боец армии Вранов. — Детей отпустите, прошу, — прошептала она. — Умоляю. Оглушительная пощёчина тут же заставила её замолчать. Избу, в которую согнали деревенских, подожгли. Голова понял это по крикам. — Детей насиловать мы не станем, — ответил воевода Ханне. — Это я тебе обещаю. Мы не Пурпурная Саламандра, чтобы детей насиловать. Но… Большего обещать я не могу. Твой сын, уцелей он сегодня, вырастет в жадного до войны гада. Все вы, Трефы, одной масти. Очередной кавалерист закончил с женщиной и вопрошающе уставился на десятника. — Нет, я не буду. Гаси. Не натянув до конца штанов, боец извлек из лежащих на столе ножен меч и хладнокровно пронзил грудь Ханны. Все случилось быстро. Фрида, закричав, вскочила на ноги и побежала к маме. Глаза Фридриха закатились, и мальчик в рубахе, испачканной кровью рыжего щенка, потерял сознание. — Танкред, зайцев утопишь в колодце, — выдавил из себя командир конного разъезда. — Быстро и не издевайся над ними. Пора уходить. Голоса и крики на улице стихли. Казалось, даже воздух наполнился болью. Глухие чавкающие удары чередовались друг с другом. Если бы им было до шуток, кто-нибудь, а скорее всего, этим кем-то оказался бы сам голова, пошутил бы, мол, на улице без устали работает лихой молотобоец. — Танкред, оставь девку. Пойди глянь, чего это парни затихли. — Слушаюсь… Вальяжно он прошел до двери, но вся легкость его походки испарилась, стоило Танкреду увидеть, что же стряслось. Пятеро бойцов и их скакуны валялись в пыли деревенской дороги. Изувеченные, переломанные, разодранные на части. — Ах, ты! — прорычал Танкред. — Шельмина! Всю сюда. Фрида гладила руками волосы мамы, и слезы смешивались с кровью. Люди, ввалившиеся в их дом, похватав оружие, выбежали. Но девочке не было до них никакого дела, ибо сейчас она лишилась самого дорогого, что было в её жизни. Человека, который был для Фриды солнцем даже в самые пасмурные дни. Мгновения были кратны вечности, а воцарившаяся тишина — смерти. Она обернулась к двери, услышав тяжелую поступь шагов, звон стали и шелест сухой травы. Золотые песчинки наполнили воздух и искрились, преломляя проникающий в дом свет. — Кто из вас Семя? — прозвучал голос, от которого кровь стыла в жилах. — Твой брат проявлял задатки воина? Фрида не отрывала глаз от ряженного в рыцарский доспех пугала, с молота которого на пол текла кровь. — Твой брат в душе воин? Девочка не отвечала. Фридриху виделся все тот же мираж, в котором его отец возвращается с войны, ведя под уздцы коня в цветах Вранов. Что-то вырвало его из забытья, но, открыв глаза, Фрид увидел склонившегося над ним отца. Увидел Эббу в доспехах, которые готовил для барона кузнец Юалд. Рядом на полу лежал и молот Юалда. Мальчик не верил, что это все происходит взаправду, но позади отца в луже крови лежала обнаженная мама, и испуганная сестра с окровавленным лицом таращила на него свои огромные зеленые глаза. — Сынок, — заговорил отец, — я не успел спасти маму. — Папа… — Я должен уйти… — Гхарр прикоснулся к груди мальчика и почувствовал, как неистово бьется его сердце. — Но… А как же мы? — Ты теперь мужчина в доме. Ты теперь за главного. — Не разговаривай с ним! — закричала Фрида. — Не разго… — В голове девочки зашипела сотня змей, и её крик оборвался. — «Не смей перебивать меня!» — голос звучал уже в её сознании. — Папа, не уходи. Пап. — Что? — Они маму убили и нас с Фридой хотели тоже убить. А еще щенка и… — Отомсти за нее, сын. Отомсти за всех. Стань великим воином. Таким, чтобы дороге Войны не было за тебя стыдно. Фрида, находясь в глубочайшем ужасе, видела куда больше, чем мог увидеть её брат. Помимо того, что с Фридрихом разговаривало пугало, так еще и весь дом был наполнен золотым свечением. «Как в сказке», — подумала девочка, но понимала — это не может быть сказкой. — Какая дорога? На мгновение глаза Эббы изменили цвет, и золото змеиных очей проникло в сознание ребенка, что-то навсегда изменив в нем. На вопрос мальчишки ответа не последовало, лишь с грохотом упали доспехи и перевязанная веревками солома разлетелась по полу, обрела покой в луже крови, перемешанной с молоком и топленым маслом. Когда оцепенение и ужас сменятся неестественным спокойствием, Фридрих скажет своей сестре о том, что нужно похоронить маму, и то, во что превратился отец. Похоронить и уйти из дома навсегда, ведь вблизи границы безопасных мест более не существовало.