А. А. Прокоп (СИ) - Прокофьев Андрей Александрович. Страница 65

— Сгинула пыль, появился цвет. Так же и в жизни — произнёс отец Кирилл.

— Где мы? — спросил Прохор.

— В пути — ответил отец Кирилл.

— Мне нужно идти? — спросил Прохор.

— Нам нужно идти. Теперь мы пойдем вместе — ответил отец Кирилл.

Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся.

— Теперь мы пойдем с открытыми глазами. Теперь никто не сможет нам их закрыть.

Отец Кирилл поднялся на ноги, подождал Прохора. Сквозь серость начало проступать солнце. Только оно уже не слепило глаза. Дождь смыл следы едкого пота и пропали с ног Прохора незримые тяжёлые гири из черного, как вчерашний день, чугуна.

* * *

Что-то не то испытывал Степан. Давило на него незримое, не давало уверенно делать размашистые шаги. Напротив он постоянно мысленно спотыкался и ещё хорошо, что на пути не попадалось ничего опасного. Было несколько полузаброшенных деревень, нескошенных до конца покосов. Одна речка похожая на ручей, где они досыта напились чистой холодной воды. Были и люди, но они не выражали негатива по отношению к ним, не кидались на зелень Степановой формы, и в худшем случае встречали их с недоверием. На вопросы, что нечасто, но всё же задавал Степан, внятного ответа не было. То ли там были белые, — то ли там уже красные.

День казался коротким и хоть начался он с первым просветом, его всё одно не хватало. Так думал — так ощущал себя Степан. О чем думала Соня, он не знал. Она по большей части молчала, воспринимала его немногочисленные слова всё с той же нежной улыбкой. Если она говорила, то делала — это тихо. Голос Сони мучил Степана, сильно вторгался чем-то новым, отодвигал давно сформировавшееся мировоззрение, в котором до нечаянного появления Сони жила ненависть, многократно умноженная на постоянную, повседневную злобу. Нетерпение ко всему, что не соответствовало его пониманию, его восприятию.

Слишком сильно он горел снаружи. Каждый день сгорал дотла изнутри, и когда был он на разнузданном отдыхе в компании офицеров, водки, хамских шуток, и когда разрывалась шрапнель, свистели пули. Сильно кричал и много раз мысленно отдавал себя в объятия неминуемой смерти, поднимая прижавшихся к земле солдат в атаку. Брызгал слюной. Матом звучал его голос всё чаще, и в какой-то момент матерная речь сравнялась в количественном исполнении с остальными частями речи, но не помогало, а только больше и сильнее мучало. Вытирал пот со лба, очищал грязь, налипшую на сапоги. Ненавидел насколько мог ненавидеть. Желал успеха — опережая мыслями сам успех, и всё больше, и чаще не понимал простого, куда девалось всё, чем жил он, всё эти люди, которые сейчас стреляют в него и в солдат находящихся на его стороне. Какой туман наполнил головы, что пересиливает он все их усилия, отодвигает к чертовой матери всё вековечное, всё русское, всё духовное. И часто виделось ему в глазах своих подчинённых сомнение, пугающее больше всего, рождающее ещё большую неистовую ненависть. Тогда возникало ещё большее желание убивать. Пожертвовать всем, — проклиная изменников, — выгоняя дурь из голов заблудших. Он бесился. Он не находил в себе дня. Не чувствовал ночного отдыха. Не видел рассвета и закат был частью опустошенного стакана, и подведением всё чаще, и чаще совсем неутешительных итогов.

Но всё это кануло в небытие…

… Теперь он думал только о ней и это с каждым часом не было для него чем-то неестественным, напротив сейчас его ощущения казались ему наиболее ясными, четкими, ценными, а всё от того, что принесли они ему ни с чем несравнимое успокоение, и хоть сохранялась внутри часть продолжающейся борьбы, и больно выходило из него недавнее прошлое, и всё же каждый сделанный шаг вперед давался для ног легче, а голова, с её миром чувств, уже точно видела впереди себя другую дорогу.

Совершенно иную, которую нашёл он вместе с Соней. Или если ещё проще, то Соня взяла его за руку, они побежали, звучали выстрелы — упал, — сгинув в мрачной темноте ушедшего, случайный и не очень батюшка Павел, застыло его тело, закатились масляные глаза. Бесполезно рассыпались сокровища былого мира — лишь серая пыль покрыла всё его богатство. А они бежали к новому для Степана миру. Не видел он в начале пути шага вперед, но искал его, страстно соприкоснувшись с биением нового дня, с его горячей пульсацией в венах, с легкостью так необходимых для него перемен.

— Степа кажется там военные.

— Где?

— Вон видишь трое всадников.

— Вижу, и они двигаются к нам.

Степан вытащил свой револьвер.

— Ненужно, это ведь не поможет.

— Как сказать — не согласился Степан.

Всадники были различимы, но пока невозможно было определить их принадлежность в гражданском противостоянии. Секунды стучали в висках. Очередная секунда была непохожа на предыдущую. Напряжение всё увеличивалось, пока не порвалась натянутая нить, и Степан сумел различить, что приближающиеся к ним люди свои.

Он убрал револьвер. Соня взяла его за руку.

— Стоять на месте! — резкий низкий с простуженной хрипотой голос, был обращён к ним, хотя они и без того стояли не двигаясь.

— Кто вы такие? — прокричал тот же всадник, оказавшись возле них.

Голос прозвучал немного мягче. Всадник, одетый в обычную полевую форму, хорошо видел перед собой офицера и девушку мало похожую на крестьянскую партизанку.

— Емельянов Степан Степанович, прапорщик, седьмая Уральская дивизия. Выходим, как можем из окружения. Девушка со мной.

Степан говорил очень уверенно, даже напористо. Всадник, который с ними разговаривал, был в звании старшего унтер-офицера. Оба его подчинённых имели нашивки ефрейтора.

— Ничего вас занесло и посчастливилось, пошли бы в любую другую сторону попали бы к красным. Нам ситуация известна, но вам нужно показаться на глаза нашему командованию.

— Это само собой — ответил Степан.

Соня по-прежнему держала Степана за руку. Ему было приятно чувствовать исходящее от неё тепло. Особенно сейчас, когда им видимо действительно повезло попасть к своим. Просветлело на душе, и Степан улыбнулся, посмотрев Соне в глаза.

— Ефрем сопроводи господ в расположение полка — отдал команду унтер, откозырял Степану, и в сопровождении одного верхового двинулся в сторону, а тот которого звали Ефрем робко, произнёс.

— Ваше благородие может даму, на коня моего посадим, а мы так, здесь недалеко совсем.

— Я пойду пешком. Никогда не сидела верхом — испугалась Соня.

— Ничего страшного я поведу лошадь под уздцы — тихо и как-то неуверенно произнёс Ефрем.

Степану удалось уговорить Соню сразу, она лишь заметно покраснела. С особой стеснительностью смотрела на Ефрема, тот застеснявшись её взгляда, постарался отойти в сторонку.

Через минут пятнадцать они оказались в расположении одного из полков стремительно отступающей и разваливающейся на глазах, уже бывшей западной армии, которая под натиском противника покидала территорию южного Урала, скатываясь в необъятные просторы Сибири.

Степан видел всё — это уже не один раз. Ничего нового и царившая вокруг спешка нервозность были ему хорошо знакомы. Несколько месяцев отступления приучили ко всему этому. Разрушенные надежды стали обыденностью. Временами их вытесняло повседневное пьянство. Реже простое уныние, чаще безразличие. Затем на всё эти компоненты, вновь накладывалось пьянство, — и вот сейчас Степан предстал перед полковником, который был заметно навеселе.

Слушал Степана полковник мельком. Степан видел, что того заботит по объективным обстоятельствам, только как можно более организованное отступление, ещё полковник всё время повторял фразу: — «печально — очень, всё печально».

— Но, сейчас не до этого, господин прапорщик. Красные форсировали вот эту речку, выше нас по течению (полковник тыкнул пальцем в висевшую на стене карту, но Степан ничего не успел там разглядеть.) Разведка докладывает, и у нас, как нетрудно догадаться, совсем мало времени. Печально — очень, всё печально.

Степан подумал о том, что полковник больше похож на директора гимназии, чем на бравого офицера, и только присутствие на груди полковника императорских наград не давало Степану убедиться в подобном умозаключении.