Чучело человека (СИ) - Диденко Александр. Страница 27

— И взвести-то не смог, — добавил сержант. — Ботаник, одним словом. Кто ж бросает, не приведя в боевое состояние. — Сержант вновь наклонился над смиренным, и тот съежился от ужаса. — Думал, сама взорвется? Ха-ха-ха!

И солдаты дружно подхватили:

— Ха-ха-ха!!!

«Абсолютно немужественный, — подумал Щепкин, не открывая глаз, — мог бы что-нибудь возразить, раз уж на террор решился». Но смиренный лишь клацал зубами да жался у ног, будто молодой лис, затравленный злыми и искушенными борзыми.

Кто-то из солдат, дабы скоротать время, извлек из кармана колоду карт и, пустив ее по кругу, предложил сыграть в «двадцать одно». Чтобы нескучно было, договорились, что проигравший расплачивается патроном — обычная солдатская ставка. Идею приняли с энтузиазмом, игра зашумела. Чаще других, то ли в силу опыта, то ли по причине старшинства — поди разбери — выигрывал сержант. Щепкин машинально считал победы, и когда их количество приблизилось к тридцати — ёмкости автоматного рожка, так сказать, юбилейному количеству — машину вдруг сильно тряхнуло, сержант, чьи кулаки были заняты картами, подпрыгнул, выбросил перед собой руки, и Щепкин услышал, как дождем у лица брызнули гильзы, — он осторожно открыл глаза: перед ним лежал пластмассовый бутафорский патрон.

— Куда пялишься! — вдруг крикнул сержант, тяжело посылая в Щепкина кованый сапог. — Твою мать, Семенов, смотри куда едешь!!!

Еще раз, для верности, вонзив сапог в удивленного Щепкина, сержант наклонился, чтобы подобрать выигрыш.

Щепкин очнулся на ковровой дорожке в двухместной камере. Очкарик сидел в кресле и, обняв голову руками, безучастно качался из стороны в сторону, время от времени что-то нашептывая и осеняя себя крестным знамением. Щепкин сел рядом. Обстановка напоминала гостиничную, разве что отсутствовал запах кофе и шум пылесоса: две полированные деревянные кровати, два стола под книжными полками, два кресла, телевизор на тумбе, окно; ничто, помимо решетки на окне, не раскрывало тюремную принадлежность помещения.

— Чисто, — сказал Щепкин и протянул руку. — Щепкин.

Очкарик поднял голову, близоруко вгляделся в сокамерника и представился:

— Сергеев.

Щепкин кивнул на пол:

— Долго я здесь?

— С четверть часа. — Сергеев повертел в руках оправу. — Очки разбили… это моей мамы. Вас кто-нибудь ждет? У вас есть мать?

— Есть, — кивнул Щепкин и ощутил как доверие к собеседнику скакнуло вверх. — Точнее, была. Погибла… Никто меня не ждет.

— Соболезную. — Сергеев отбросил очки. — Сколько вам лет?

— Больше тридцати. А вам?

Сергеев улыбнулся:

— Тоже больше.

Некоторое время посидели молча, думая каждый о своем, потом все-таки заговорили, заговорили, как водится в камере, о еде. Еда, и оба здесь согласились, для узника — первое дело. Конечно, и помывка, и курежка, для того, кто курит, также первое дело, только еда более первей, ведь неизвестно сколько их здесь продержат, может, день, может — неделю, не мешает знать, что ждет тебя в острожном контексте. Похоже, что кормить буду неплохо — это по обстановке, по трюмо, в смысле, и душевой кабине видно. Если и не четырехразовое, то трехразовое — точно. Пусть даже из клубники, лишь бы мясо от мяса не отличил, а хлеб — от хлеба. Ну, и другое. А если джем, то ладно, можно и клубничный.

— А мне — клюквенный, — сказал Сергеев.

— Тогда и мне уж… — вздохнул Щепкин.

И принялись ругать порядки. Сергеев ругал, а Щепкин слушал. Потом наоборот — Сергеев слушал, а Щепкин ругал. Дошло до того, что в запале Щепкин вдруг сказал:

— А знаете, ведь все это инсценировка, патроны-то у них не настоящие! Пластмассовые патроны. Что бы все это могло значить, как вы думаете?

— Пластмассовые, говорите? — насторожился Сергеев. — Не ошибаетесь?

— Ну что вы! Сержант прямо у моей физиономии рассыпал. Вроде тех, что к детским пистолетам прилагаются. Желтые!

— Да что вы понимаете! — сообразил Сергеев и даже подскочил на кресле. — Это не пластмасса. — Он оглянулся и перешел на шепот. — Порох это! Сейчас гильзы делают из твердых сортов пороха, такие гильзы полностью сгорают в патроннике, что вы!

— А пуля? — недоверчиво спросил Щепкин.

— А пуля… — Сергеев задумался. — Так пуля крашена под цвет гильзы! Милитари-дизайн!

— Правда?

— А то! — Сергеев закинул ногу на ногу. — Поверьте старому бомбисту, потомку Засулич.

— Вы потомок Веры Засулич? — восхитился Щепкин.

— Прямой. — Сергеев повернул голову и выставил подбородок, как бы давая возможность убедиться в портретном сходстве. — По маме.

— Не знал, что Засулич ваша бабушка.

— Прапрабабушка, — уточнил Сергеев и добавил: — Террор, он в крови у меня, вот вам крест.

— А вы верующий? — шепнул Щепкин.

Но ответа не последовало, за металлической, обитой шпоном дверью, раздался лязг, дверь распахнулась, и в камеру вошел человек в сером штатском костюме.

— Господин Щепкин, — пригласил человек, — следуйте за мной.

Щепкин поднялся. В коридоре ждали еще двое в одинаковых серых пиджаках; он встал между ними, пошел долгими пустынными этажами с заблудившимся, похожим на бряканье в консервной банке, эхо. В высшей степени приветливый, но внешне никакой чиновник, назвавшийся следователем Фроловым, встретил Щепкина в огромном, более приличествующем председателю совета директоров, нежели служителю правосудия, кабинете, — над бескрайним столом возвышалась угловатая голова, по правую руку громоздились телефоны, по левую — глубокая зеленая ваза с клубникой.

— Это сына, — сказал чиновник, перехватив взгляд Щепкина, недоуменно разглядывающего деревянную лошадку, — жена иногда приводит покачаться. У вас была такая, в детстве?

— Нет.

— И у меня.

— А дома нельзя? — зачем-то спросил Щепкин.

— Паркет у нас, — пояснил чиновник и кивнул на стул. — Да вы садитесь. Я, собственно, вас вот зачем пригласил, мне необходимо, как этого требует законодательство, зачитать обвинение.

Чиновник замолчал, прошел к аквариуму, возвышающемуся на парадной полированной тумбе, похожей на ту, что имелась под телевизором в камере Щепкина, но размером поболее, извлек коробку с сушеной дафнией, принялся мерно солить воду над раскормленным золотым карпом, лениво двигавшим хвостом в лабиринте пластмассовых арок и не менее пластмассовой растительности.

— Слушаю вас, — сказал Щепкин, давая понять, что в прелюдии к трудному разговору не нуждается.

Чиновник вернулся за стол, тщательно вытер руки о полотенце, под которым пряталась зеленая армейская мина, вернул на место, взялся зачитывать материалы дела. Он двигался по бумаге, а глаза Щепкина округлялись, делались похожими на абрикос, чернослив, краснели, бледнели, слезились, наконец, просто закрылись: мало того, что совместно с Сергеевым он обвинялся как участник террористического подполья, мало того, что изобличался в подготовке покушений на ряд безвестных деятелей администрации области, мало того, что чиновник, показав мину, спросил знаком ли ему этот предмет, мало того, что предложил пирожные и сигареты, так чиновник назвал его еще и чужим именем! Чужим, караул! И фамилией.

— А вы не путаете? — спросил Щепкин. — Я ведь не Дементьев.

— Не путаю, — чиновник протянул Щепкину бумаги. — Распишитесь-ка вот здесь. И здесь.

— Но я Щепкин, Щепкин моя фамилия! Не могу я не за себя расписываться.

— Дементьев, вы, Дементьев, — словно закрывая спор, отрезал чиновник, — почтальон Дементьев. Я ведь зачитал. — И добавил примирительно: — ну, прошу вас, не тяните резину, расписывайтесь.

— Получается, я погиб от моей собственной руки? Я выследил самого себя, проник к себе в дом, отравил, а потом утопил? И все себя?

— Не себя, голубчик, не себя, а гражданина Щепкина. Почетного, между прочим, гражданина.

Перед глазами возникли белые клочковатые, похожие на замечательный сентябрьский туман, пятна, Щепкин безвольно принял перо.

— Писать «Дементьев»?