Чучело человека (СИ) - Диденко Александр. Страница 39

Поднялась луна. Щепкин перенес тело Рукавова к машине, раскрыл багажник, опустил на запаску. Окружающие предметы двоились, казалось, что и он вот-вот свалится здесь, среди этого бесконечного песка, ногами к камышу, ударится затылком о камень, совершит последний свой вздох, сомкнет навсегда глаза. Но ноги держали, равновесие сохранялось, и даже хотелось, наконец, пожить чужой хорошей жизнью. Щепкин услышал как где-то за кустарником, в противоположной стороне от оврага, откуда он пришел, взвизгнули тормоза. Он поспешно закрыл багажник, взгромоздился на капот, плеснул в бокал молока и принял свободную позу. Луна торчала над самой макушкой, и Щепкин без труда разглядел на фоне кустарника упругую фигуру Вращаловой, облаченной в вечернее платье.

— Где он? — спросила Вращалова.

— Ты одна?

— Одна.

Щепкин хлебнул из бокала и кивнул назад.

— В багажнике.

Вращалова приблизилась к лицу Щепкина, заглянула в глаза, шагнула назад, приблизилась вновь и пошла к багажнику. Через секунду она закричала, хлопнула крышкой, закрыла лицо руками.

— Ты убил его?

Щепкин не ответил. Скажи, что противник умер свой смертью — не поверила бы, заяви, что убил — изменилось бы что-нибудь? Щепкин допил молоко, швырнул бокал в воду, полез за руль.

— Я с мертвецом в одну машину не сяду, — сказала Вращалова, — на своей поеду.

— Как хочешь, — пожал плечами Щепкин.

— А может, это к лучшему…

— Что именно?

— Ну, что Щепкин теперь там… — «далекая» поморщилась, описала вокруг шеи петлю и показала в небо.

В момент драки я потерял Щепкина из виду. Упал в песок, меня придавило, а когда выбрался, все было кончено. По запаху понял, что оставшийся в живых — Щепкин. Не скажу, что это обрадовало меня — я оставался равнодушен — но восхитило. Легкая победа над противником тоже победа, и если мне удастся присутствовать при гибели человечества, пусть это будет непринужденная и легкая смерть от руки самого человечества.

Я не поспел за ним, Щепкин сел в машину и уехал. Через час пошел дождь, меня снесло в реку, повлекло к городу. Щепкин же вернулся на виллу, куда спустя минуту подъехала Вращалова. В кабинете Рукавова она, наконец, разглядела с кем имеет дело. Не знаю, что помогло ей сохранить самообладание и сменить тактику — быть может, то был новый виток прежней игры, быть может — страх, — во всяком случает, она не принялась уверять, что любит, не попросила пощады и не напомнила, что именно она уговорила Рукавова отдать Щепкина в ее руки, но предупредила, что доведет начатое до конца. Слова Вращаловой, могло показаться, не произвели на Щепкина никакого эффекта — он выдержал длительную паузу и сказал, что Вращалова использует всех, кто попадает в поле ее зрения, что никогда никого не любила и что погибнет от наполнившей ее злобы. Он заперся, а гостья уехала.

Набрав номер закрытой линии, Щепкин продиктовал идентификационный код, вызвал бригаду зачистки. Диспетчер доложила, что мобильная группа в пути, напомнила, что при встрече необходимо назвать код, пожелала успешной операции и ушла с волны.

Охрана спала, когда рано утром к вилле подъехала крытая грузовая машина. Молчаливые молодые люди извлекли из багажника тело Рукавова, пронесли в кузов, поместили в шкаф электрической печи, запустили генератор. Спустя четверть часа восемьдесят процентов того, что многие годы являлось мсье Воланом, навсегда исчезло в вытяжной трубе, оставшиеся же двадцать — аккуратно ссыпаны в кофейную банку и переданы Щепкину. Тот опрокинул содержимое в клозет и спустил воду.

Вновь они переодевали его, а он стоял, раскинув руки, будто непропорциональная швабра; гримировали, и он покорно подставлял щеки; наставляли, и Щепкин кивал, словно вежливый самурай перед боевым вылетом. Он лишь принял в руки банку, как вдруг расправил плечи, поднял подбородок и блеснул глазом. Оставаясь элегантным себе антиподом, Щепкин шагнул к машине в приталенном костюме, бросился в кресло, ленивым жестом запустил двигатель. И вновь они ни о чем не спросили: не спросили, зачем он — Волан, зачем и куда несется, не спросили где и когда ждать его вновь, не спросили, чей пепел поместили в ту унизительную банку…

Не понять мне людей в их нечеловеческом стремление к людоедству. Не понять ни аппетита, ни игр, ни смерти. Мягко сказал, а надо — обжорства, болезней. Болезнь, людоедство… Братья и сестры, я хотел сделать что-то грандиозное, великое, сопоставимое с рождением и гибелью человечества, я полагался на сына, но никогда его не встречал, я готов был к миссии, но не заразил ни одного двуногого, не разложился в нем, не причинил страдания. Я боролся с течением, но оно, молчаливое, несло в город, ничем не интересуясь. Если б обрел я моего мальчика, если бы встретил! Он не спросит меня ни о чем, не бросит упрек. Я задержусь подле, а он будет расти. Он созреет, как спелая груша, обретет силу, зрелость. И когда придет время, он положит людей к своим ногам, подчинит воле, поведет за собой. И оставит после себя новое племя — изрядное, совершенное, и не будет то человек, но существо новое, с иным обликом, с иной моралью, и отцом нового буду умудренный я. Но если же человек не изменится, пусть навсегда уйдет в небытие, пусть болезни одолеют его, а мы, братья, поможем в этом…

Сотрудники оперативной бригады, что приехала под утро, замазали Щепкину синяки и ссадины, вернули глянцевый вид Рукавова. К полудню Щепкин отправился в офис, чтобы подготовить необычайной важности официальное заявление. Ничто не изменилось в Компании со вчерашнего дня — те же улыбки, те же пожатия рук. Щепкин прошел по коридорам, не останавливаясь у стены с фотографиями, бросил кокеткам две-три реплики дежурного свойства, вошел в лифт и поднялся в пентхаус.

— Очко, — сказал Щепкин, — правила помнишь? — повернулся к зеркалу, почесал затылок. — Помню, — весело подмигнул отражению, — у меня семнадцать. Тогда не забывай, что «очко» и «блэк джек» не одно и тоже. Помню, помню, не занудничай… картинки валет, дама и король — по десяти, а в «очке» — двойка, тройка и четверка. Туз — одиннадцать или единица, как больше нравится. Крупье останавливается при наборе семнадцати и более очков, если меньше, то он тянет еще карту. Ты можешь брать сколько хочешь — для игрока ограничений нет. Стоп-стоп-стоп, где ты видишь крупье? Скажи еще, что в игре должно присутствовать пять колод и что ты единственный на свете, кто способен их просчитать. Хорошо, не заводись. Сдавай. Еще. Себе. Двадцать. У меня шестнадцать… Знаешь, я хохму вспомнил, рассказать? Смешную? Жутко. Ну, расскажи. В сети местного общепита появился наиболее калорийный на всю область бутерброд. И что? В нем содержится более ста пятидесяти граммов жира и две с половиной тысячи килокалорий. Себе. Девятнадцать. Шестнадцать. Представляешь? По питательности превосходит самый вкусный пирожок в пять раз, самое калорийное пирожное в четыре раза, пломбир — в три. Бутерброд назвали «Гаргантюа и Пантагрюэль» — ничего не придумываю, писали газеты — памятником ненасытности и обжорству. Себе. Открываем? Очко! Поздравляю. В «Гаргантюа» три куска говядины, пять ломтиков ветчины, четыре куска сыра, кунжутная булка, сливочное масло и майонез. Десятая часть цены — килограммовая порция жареного картофеля и двухлитровая порция газировки. Пищевая ценность превышает недельную норму калорийности для взрослого человека. Это еще не все: чтобы съесть «Гаргантюа» требуются «две руки, хорошая хватка и нечеловеческий аппетит» — так пишут. Получается, если у тебя одна рука, бутерброд не одолеешь даже при наличии серьезной хватки. «Одна рука»? — не каркай! Сдавай. Гуляй, сытое племя! Очко! Восемнадцать.

Постучала и вошла Анечка. Щепкин отскочил от зеркала, спрятал колоду.

— Значит так, — сказал он, — особо подчеркните, что преступным идеологом и основоположником был и остается покойный господин Щепкин. Здесь необходимо вставить тот абзац, где сказано, что покойный являлся типом порочным и беспринципным. А также другой, в котором раскрывается подноготная борьбы с ним. Записали?