Инфернальный реквием - Фехервари Петер. Страница 63
Глава одиннадцатая. Блаженство!
I
Вот вам Милосердие!
Мне не нужны перо и пергамент, чтобы оставить след в мире, да и терпения для пустого трепа у меня нет. Самые живые истории наполнены делами, а не напыщенными словами! Если свидетели твоих потуг чешут затылок и читать им уже недосуг, если они только дивятся, что–почему–и-когда–а–зачем, ты уже доигрался, — они ведь народ капризный и бесчинный, звездочки твои затушат с довольной миной. Так что хватит слов, я вам говорю! Молчите и смотрите, как я всех перебью!
Милосердие убивает! Полосует, колет и режет ногтями, что стали клинками, потом отталкивается ногами со ступнями–пиками и отскакивает, пока враги не приблизились и не собрались в таком числе, что не увернуться. Их много — о, как же их много! — но даже бесчисленная орда ничтожеств остается ничем.
В схватке с освобожденным духом Милосердия безликие проклятые из схолы напоминали отказывающих заводных кукол. Их дерганая походка и медленные удары заслуживали только жалости, и все же сестре нравилось играть с ними, пусть и получались те игры краткими и кровавыми. Столько глупцов на выбор, столько способов смутить их, побить и расплести в ничто!
Ее подгоняло не безвкусное упоение резней, ибо Милосердие не была дикаркой, а бойня — безвкусное блюдо, если подавать его не голодным до смертей едокам. Нет, она наслаждалась искусством, скрытым в жестокости, — неудержимым, словно лесной пожар, танцем возвышенных чувств и падающих тел. Наслаждалась, втаптывая их чаяния и страсти в забвение, пока ее надежды и желания взмывали ввысь, свободные от груза сомнений.
Никогда прежде Милосердие не была собой в такой мере! Хотя она набирала силу в кровавые годы ложного искупления своей сестры, когда ей позволяли нести смерть с условием, что она будет вопить: «Трон и Терний!», а после боя смирно уходить в уголок, ее фантазии и истинная форма сидели в клетке на цепи. Но здесь ее плоть, омытая спятившими огнями схолы и напоенная энергией бури, наконец заплясала в ритме ее духа. Милосердие, с полночно–черной кожей и игольчато–острыми пальцами, стала дивным чудищем из кошмаров своей двойняшки.
— Гляди, как я живу, сестра! — возопила она.
Весело кувыркаясь вокруг своих жертв, Милосердие уклонялась от широких взмахов их рук, ныряла между длинных кривых ног и рассекала по пути сухожилия, а в конце короткой дороги платила за проезд метким пинком. Получив сполна, очередная недотепистая неуклюжая нежить валилась с хрустнувшим хребтом или треснувшим тазом.
Иногда Милосердие кружилась в пируэтах быстрее вихря, и ее длинные пальчики–клинки сливались в размытое пятно, которое краснело от ошметков и обрывков олухов, оказавшихся в ореоле гибельного вращения. Порой она подскакивала над землей и, падая сомкнутыми ногами вперед, вертелась винтом, вонзаясь в толпу подобно смертоносному буру.
Она убивала проклятых целыми сотнями, рисуя реальность резни со всем остроумием и оголтелой одурью, которые ее серая двойняшка держала под замком, однако враги по–прежнему прибывали — появлялись из дождевых луж так же быстро, как Милосердие истребляла их.
«Никогда они не закончатся, дура, — ехидно заметила ушедшая вглубь сестра. — Хозяин не отпустит их. Умирая, они восстают перерожденными!»
Нет, невозможно! Это стало бы издевкой над мастерством Милосердия, осквернило бы каждый взмах и мазок, ради оригинальности и грациозности которых она отдала столько сил. Какой смысл в рисовании, если любой холст ототрут начисто, каждую композицию отдадут забытью?
«Такая судьба ждет всех нас, сестра».
— Не меня! — провозгласила Милосердие.
Разъяренная подобной идеей, она присела и взмыла над землей, потом оттолкнулась вновь, уже в воздухе — ее ступни–иглы на мгновение отыскали опору в неестественных шквалах шторма. Милосердие прыгала все выше и выше, пока не воспарила над схолой, раскинув руки, как орлиные крылья. Кружа на ветру, будто сотканная из стихий плотоядная птица, она воззрилась вниз огненно–острым взглядом и увидела, что насмешка сестры — не пустые слова. Орда безликих не сокращалась: все борозды, столь искусно проложенные Милосердием в рядах врагов, исчезли бесследно. Даже сейчас твари тянулись к ней, повернув пустые лица к небу, и вздымали руки с расставленными пальцами, словно верующие, отринутые своим божеством.
«Но почитают они не тебя, дитя!»
Оскорбиться Милосердие не смогла — бурлящие тучи пронзила молния, вытянувшая из нее силы и энергию. Она взвыла, и в тот же миг из круговерти наверху к ней ринулось огромное существо, похожее на ската. Метнувшись в сторону, сестра вскрикнула от удивления: грубое крыло–плавник вспороло ей правый бок и лишило равновесия. Пытаясь выровняться на ветру, она увидела, что противник, изящно изогнувшись, заложил вираж и помчался за ней. Длинный хвост создания волнообразно колебался, будто шипастый змей.
Боль исчезла, сменившись радостным возбуждением при виде более вдохновляющего врага. Захихикав, Милосердие притворилась, что паникует, и замахала руками, падая в толпу чудовищ. Издав непостижимый вопль, штормовой скат рванулся вперед и разинул вытянутую пасть между рядами круглых черных глаз.
«Что ты творишь, идиотка?»
Милосердие выждала до последнего, наслаждаясь испугом сестры, и ударила по ткани имматериума. Пальцами–клинками и ступнями–пиками она пронзила истрепанную завесу между мирами, нырнула в брешь и оказалась сзади–сверху неприятеля. Бросившись монстру на спину, она вонзила ноги в морщинистую плоть.
— Смотри на меня и плачь, серая сестра! — пропела Милосердие, широко раскинув руки. Оседланный зверь набирал скорость, и ее длинные волосы струились на ветру. — Моя звезда будет восходить во святости, пока не выжжет все!
Шкура чудища ходила рябью — оно взбрыкивало, вертелось и крутило петли, стараясь скинуть наездницу, но сестра закрепилась слишком прочно. Хохоча над бешенством демонического ската, Милосердие огляделась и заметила, что по волнам бури плывут его сородичи, причем двух одинаковых среди них нет. Большинство лишь немного отличались от ее схожего с мантой [9] скакуна, однако пара–тройка выделялись дивно вычурным обликом. Одно из существ сияло фиолетовым светом, и сквозь его полупрозрачную кожу виднелись пульсирующие очертания внутренних органов, а с расправленных крыльев свисали длинные щупальца. Другое обладало небольшим треугольным телом, покрытым золотыми чешуйками, которые поблескивали огнем, но диковиннее всех выглядел идеальный диск из жидкого кристалла. Он носился среди облаков, как призрачная циркулярная пила, издавая при вращении электронный вой.
Какими бы фантастическими ни были формы и способы передвижения тварей, Милосердие не сомневалась, что каждая из них — хищник. Все создания парили на внешних потоках смерча, впервые увиденного ею еще с моста, глазами сестры. Исполинская воронка уже почти достигла архипелага и неотвратимо ползла к Перигелию. По всей ее длине блистали разряды лихорадочных оттенков и завитки сверкающих тьмой молний, немыслимо превосходивших огни схолы в притягательной силе. Раскаты грома сопровождались симфонией чудовищных воплей и хохота, сплетавшейся с нестройным визгом труб, от которого у Милосердия вибрировали зубы.
Где–то в недрах бури заходился звоном утонувший колокол. В его ритме звучали дурные предзнаменования, и от каждого удара по вихрю расходилась зеленая рябь.
Когда Милосердие взмыла на воздушных струях колоссального шторма, ее чувства вырвались за отведенные им границы и унесли сестру к исступленной гармонии бытия.
«Что это за безумие?» — спросила ее двойняшка голосом таким же подавленным, как и ее воля.
— Наше собственное, дорогая сестра! Оно принадлежит нам всем — нужно лишь набраться храбрости, чтобы принять его таким, какое оно есть и во что хочет превратить нас!