Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка". Страница 59

Комментарий к 5 часть “Антиохия”, глава IX “Дьявольские козни. Проблеск света”

Опять же, проблема с именем апостола! Не знаю, стоит учитывать язык героев или написать “Иуда”, как привычно русскому читателю. Помогите, если разбираетесь!

Горестный стон застыл у Жеана в горле, когда он убедился, что Рожер сказал правду. Несколько мужчин, вооружённых луками, внесли пожилого рыцаря в лагерь. Тело его, окровавленное и бледное, не подавало ни малейших признаков жизни. Завидев скорбную процессию, многие крестоносцы повскакивали со своих мест и окружили лучников, ожидая объяснений. Жеан, чувствуя, как глаза его начинают влажнеть от слёз, также не остался в стороне.

Лучники бережно уложили Эмануэля на вынесенную из шатра свежую солому. Жеан, как только приблизился, смог тщательно разглядеть его. Кольчуга мертвеца в некоторых местах была разорвана. От пышного бордового плаща остался один дырявый лоскут, закреплённый на медной пряжке в форме вороньей головы. Жёваные ошмётки плоти болтались безжизненными алыми сгустками, а из распоротой глотки до сих пор текла кровь, хотя было видно, что запасы её на пределе.

— Что случилось? — спросил Рон одного из лучников, бесцеремонно расталкивая собравшихся. — Добили старика?

— Мы охотились, и нам удалось кое-что добыть. Все собаки и соколы умерли, поэтому улов невелик, — заявил лучник, укладывая рядом с Эмануэлем две тщедушные заячьи тушки. — И увы…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что это зайцы с ним сотворили?

— Нет, — холодно отчеканил лучник. — Это была гиена. Нападение было внезапным, а зверь, судя по бесстрашию и ярости, — бешеным. Даже если бы нам удалось спасти Эмануэля, он всё равно вскоре скончался бы в адских муках. Благодарите Господа. Такой участи не пожелаешь даже самому отъявленному негодяю и богохульнику.

— Где гиена? — спросил Рон. — Вы убили её?

— Лежит в поле. Но она непригодна для пищи…

— Стоит подбросить в Антиохию, когда хорошенько подгниёт — думаю, сарацинам понравится такой заразный подарок. Что касается Эмануэля, лишние рты нам не нужны. Он был очень худ, всё равно бы изнемог в скором времени. Не сумел защитить себя от собаки — и подавно не сумеет от врага. — Лицо Рона исказилось выражением омерзения. Он отвернулся от обескровленного тела и скрылся в толпе, даже для приличия не произнеся пару молитвенных слов.

Глубочайшее отвращение к Рону пробудилось внутри Жеана, и сердце его болезненно сжалось от горечи. Он не чувствовал той страшной щемящей пустоты, какая поглотила его после извещения о скорой кончине Сильвио, но досада, безумная, изуверская, силками защемила душу молодого крестоносца. И обижен он был не только жестокими словами Рона, гнев на сами высшие силы закипал в нём, изливаясь наружу горячими потоками слёз.

Нет! Он не мог погибнуть вот так, ни за что, по ошибке, по несчастью!

«Мог, — тут же проносилось в ушах Жеана раскатистым эхом. — Ты потерял уже много… даже слишком много. Так почему бы не потерять ещё? Смирись, юнец. Господь всегда был безучастен к тебе, лишь Дьявол шутит тобою, неистово смеясь над каждой жалкой попыткой удержаться на плаву, когда совершенно очевидно, что водоворот невзгод несёт тебя в когти верной погибели, над каждым блёклым лучиком веры, проникшим в твоё трепетное юношеское сердечко, а после охмурившим и разум. Ты слеп, ты слеп, ты слеп! Твоя вера — лишь мираж, последние отголоски надежды — лишь бесовские трели. Не Бог привёл тебя сюда, но Сатана, единственно Сатана движет тобою. Чтобы посмеяться, только посмеяться. Тобою. И всеми вами. Никчёмные пустышки, наивные овечки, рабы… бесславные, никчёмные рабы! Все погибните! Все обратитесь в тленный прах! Просто так. Ни за что. На глумление. На поругание. Ваши женщины, ваши дети будут клясть вас за то, что вы претворили столько несчастий в их жизни. Века позабудут вас… Все заляжете в хладные почвы, в единую братскую могилу! Как странно… и забавно. Как трагично… и чудно! Похоже на поучительную сказку? Но, увы, тленная действительность. Действительность, что, в отличие от сказки, так и не вразумит своих неразумных чад.

И даже Кьяра. Даже она».

— НЕ-Е-ЕТ! — душераздирающий вопль вырвался из груди Жеана. Сгустившийся вокруг чёрный туман рассеялся, вновь открыв глазам явственную, вполне земную картину.

Крестоносцы, чьё скопление с каждой минутой становилось всё многочисленнее, как один, дрогнули и устремили на Жеана изумлённые взоры. Чувствуя вспыхнувший на щеках румянец, он сорвался с места и стрелой метнулся прочь.

«Позор! О небеса, какой позор! Какой срам! Только бы они не видели, кто… Нет. Довольно лгать себе! Они всё прекрасно видели! Скорее, скорее бежать!»

Движимый какой-то гнетущей силой извне, Жеан домчался бы до окраины лагеря, если бы не звонкий оклик, донёсшийся до ушей.

«Жеан!»

— Оставьте! — горячо выдохнул он, не смиряя бега, но начиная выбиваться из сил. Ноги Жеана вязли в грязи, а обувь и шоссы тяжелели под натиском воды.

— Жеан! Да куда же ты убежал?!

И он почувствовал, как кто-то яростно хватает его за шиворот нарамника. Обернувшись, Жеан встретился взглядом с Кьярой. В карих глазах её отражались смятение и неподдельный ужас. Платок почти слетел с волос и путался в них жёлтой лентой.

Испугалась. За него.

— Оставь. Я не хочу. Больше… ничего не хочу! Постыло… всё постыло!

— Дезертировать вздумал?! — поразилась Кьяра. — Уж не Ян ли это тебя надоумил?! Или ты сам по себе обезумел? Антиохия чахнет на глазах, и я вовсе не про стены, что, несмотря ни на что, остаются неприступны и неуязвимы! Рано или поздно сарацины сдадутся и… Брось! Ты что, и в самом деле хочешь сбежать? Ты, верный блюститель закона Божия, чьи правые слова о Высокой Идее — далеко не просто слова, но мысль, чувство, дело! Знаешь… по прошествии времени я сама разочаровалась во многих этих людях. Красивые речи на устах, а за душами — лишь кромешная тьма, которая не скрывает… ничего, да, совсем ничего. Но нужно жить дальше, жить и действовать, пока из твоей груди не вырвется самый последний вздох! Жеан, ты…

— Ты сама-то уверена в том, что говоришь? Что это — Божья война? — вперился в неё взглядом Жеан.

— Глупо так рассуждать, Жеан! Христос не виноват, что Жюда изменил Ему, что Понс Пилат предал на распятие!

— Нет, я вовсе не о нас. Я обо всём… обо всём, что происходит.

— Что? — сощурилась Кьяра, недоумённо отстраняясь.

— Счастливица…

— Я не понимаю.

— Да, именно так. Твоё счастье в том, что ты не понимаешь. В том, что не привыкла мыслить и осознавать. И ты считаешь меня слабым, но поверь: если бы ты хоть раз задумалась над тем уродством, что творится вокруг, захлебнулась бы в собственных слезах!

— Я не считаю тебя слабым. Напротив! Другой бы, пережив столько невзгод, давно ожесточился. То, что на твоих глазах ещё зреют слёзы — добрый знак. Ты сильный, потому что неравнодушный! Став безразличным к врагу, ты станешь безразличным к другу, став безразличным к другу, ты станешь безразличным к Цели… а после ко всему! Даже к Богу! И не нужно иметь большого ума, чтобы не догадаться, каков будет исход! Тебе тяжело… тяжелее всех, потому что остальные давно мертвы изнутри — мёртвый не гневается, не грустит, не радуется — мёртвому всё равно! Неужели ты тоже хочешь умереть?

— Пио говорил так же. Я бы с упоением принял это бремя, если бы был уверен, что мы сражаемся за Господа.

— Прекрати! Это грешно — говорить так! — воскликнула Кьяра.

— Ты не понимаешь. Ты снова не понимаешь, — простонал Жеан. — Именно поэтому тебе легко!

— Хочешь сказать, что я глупая?

— Послушай, Кьяра… Почему? Почему Бог скрывается от нас, когда Его поддержка нам столь необходима? Хоть один знак! Одно знамение! Небеса молчат! Молчат словно безликие! Господи! Пошли нам Вифлеемскую звезду! Хотя бы в Рождество!

Жеан, чувствуя, как в горле начинают клокотать рыдания, отвернулся от Кьяры и устремил взор на горные хребты, растворяющиеся в мглистом, пустынном мареве. Та, уловив его беспокойство, как можно тише и мягче произнесла: