Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка". Страница 60

— Полно, Жеан. Пойдём в шатёр. Тебе надо обсохнуть.

Жеан одобрительно кивнул и быстро проследовал к своему шатру. К счастью, он как раз располагался на окраине.

— Ты не представляешь, Кьяра, какую душевную муку я испытываю, всякий раз входя сюда… видя эти гобелены, это оружие, эту деревянную посуду. Пио Сполетский… что помешало ему дожить хотя бы до конечного штурма Никеи?! Единственному праведному человеку среди нас, — страдальчески простонал он.

— Его душа упокоилась во благости, — умиротворённо прошептала Кьяра.

— А моя — нет!

— Хочешь, поговорим об этом?

И с этими словами воительница вошла в шатёр вслед за Жеаном и пристроилась подле, так близко, как никогда прежде со дня окончания страшного еврейского побоища. Жеану сделалось необыкновенно тепло. В сладкой истоме он зарылся носом в густую копну её огненных кудрей, что казались теперь единственным проблеском света во мгле позднего вечера, и задрожал от облегчения.

========== 5 часть “Антиохия”, глава X “Дыхание весны” ==========

Вялые былинки и кустарнички, превозмогая тяжесть воды, потянулись к солнцу, безоблачное небо налилось ослепительной лазурью. Гористые пределы, впервые за два месяца стужи, сумрака и грязи, засияли теплом и чистотой. Едва уловимый аромат молодой весны развеивался по округе, наполняя лёгкие Жеана дурманящей сладостью, а сердце — ликующим восторгом. Воздух больше не дышал промозглостью, но и не жёг глазных яблок невыносимой сухостью: сирийский март — поистине райская пора, пора тиши и благорастворения, думал Жеан, согретый воспоминаниями о сицилийских вёснах.

Ныне он сидел на берегу Оронта, с упоением наблюдая, как колеблется спокойная вода, и мысленно вторя сладкоголосым птичьим трелям, о которых грезил всякий раз, когда слух резал тревожный вой зимнего ветра. Полуденное солнце разморило Жеана. Он улёгся на спину и зажмурил глаза, наслаждаясь целостностью почвы.

«Всё у нас ещё будет, — сквозь пелену дремоты промелькнуло в его голове. — Солнце иссушит мои свежие раны. Весна преисполнит крестоносцев новыми силами».

Но тут же нечто иное твердило ему изнутри: «Впереди лето! Знойное, изнурительное лето. А если сильнее станем мы, вероятно, не отступятся и сарацины, для которых это — родная стихия. Наши бойцы стерегут ворота денно и нощно, но Яги-Сиян всё равно умудряется поддерживать жизнь в городе. А их жёны, отпрыски… Ах! Что мешает сдаться хотя бы ради их благополучия?!» — Жеан почувствовал неожиданный прилив ярости. Да! Ради их благополучия, покуда крестоносцы показывают себя ничуть не лучше сарацин, совершая нападки на мирное население. Порой ему хотелось, чтобы христиане, подобные Рону, провалились сквозь землю. Бесследно. Безвозвратно. Совершенно безболезненно. Возможно, именно они были виновны во всех тех невзгодах, что выпали на долю крестоносцев в качестве наказания свыше.

Картина ужасного побоища, прогремевшего вчера над лагерем, вновь, точно взаправду, развернулась перед взором Жеана. Мероприятие возглавил сам Яги-Сиян, и юноша в который раз убедился, насколько умело и хитро он управлялся со своими отрядами, что по-прежнему были многочисленны, а всякий боец — ловок и неукротим. Голод и холод, казалось, не ослабляли сарацин, но лишь пуще разжигали пламя ненависти в их сердцах, преисполняя тела свежими силами.

Что касается самого Жеана, происходящие почти каждый день вооружённые столкновения стали совершенно обыденной вещью. Не испытывая ни малейшей чувственной отдачи, он разил неприятеля, одного за другим, вдыхал едкий смрад пота и крови, будто чистый воздух, а душераздирающие крики и стоны боевых товарищей были привычной песнью, как шелковистые переливы литании в пору его пребывания в монастыре. Одно радовало: Жеан не уподоблялся смертному греху гнева, делающему убийство на войне противным заповеди. Помнится, об этом толковал ещё покойный Сильвио. С тех пор юноша множество раз становился жертвой жажды мести. Особенно прочно отложилось в его голове первое триумфальное сражение под Никеей и вероломство Эмихо — впрочем, удалось бы Жеану выжить и в конце концов проследовать дальше, к Антиохии, не будь он столь разъярён?

«Теперь я почти безразличен. Что хуже, злоба или равнодушие?» Жеан не мог дать ответа на этот вопрос, и даже клир расходился во мнении. Как бы то ни было, чрезмерная кротость сгубила бы несчастного ещё под Никеей, а то и в Византии, едва назрел разлад с Роном.

— Жеан!

Заслышав этот оклик, он распахнул глаза. Кьяра, в перепачканном грязью и кровью нарамнике, стояла над ним, и Жеан мигом позабыл о своих вечных вопросах.

— Чего разлёгся? — укоризненно напустилась воительница. — В лагере дел невпроворот!

— Не ругайся. — Жеан сладко зевнул. — Давай лучше поговорим насчёт… насчёт нашего с тобою будущего.

— Какого ещё будущего?

— Ну, скажем, что мы станем делать после того, как война закончится или, вернее, если закончится?

— Хм! Сначала стоит возблагодарить Господа за то, что наши земные жизни хоть и частично сломлены, но сохранены, а после… после дружно разойтись по домам, — как можно беспечнее, промолвила Кьяра, и в её исполосованном лице скользнуло волнение.

— Нет, Кьяра, выслушай меня. Я говорю совершенно серьёзно. Сядь рядом. Пожалуйста.

К неожиданности Жеана, Кьяра покорно исполнила его просьбу и села напротив так, что он мог неотрывно смотреть ей в глаза. Сердце бешено заколотилось в груди. Жеан сделал тяжелейшее усилие, чтобы не кинуться ей в объятия и не утонуть в океане безумного сладострастия, завершая начатое у подножия стен Антиохии.

За прошедшее время отношения Жеана и Кьяры, которой не так давно минуло семнадцать лет, обрели неопределённую сущность. Последняя мнила себя безразличной, но с каждым днём он всё яснее видел, как опостылела воительнице эта вынужденная роль. Кьяра давно перестала сторониться его, напротив, старалась быть рядом даже тогда, когда Жеан не нуждался в её поддержке. Он вовсе не отрицал, что мог вызывать у воительницы не более чем умилённую жалость. Однако если дела обстояли иначе, что мешало ей откликнуться на чувства? Страх? Стеснение? Неясное убеждение? Жеан склонялся к тому, что всё вместе, и ныне в Кьяре бушевала борьба, подобная его, с разницей лишь в том, что она не хотела телесной любви. Последнее было одной из немногих вещей, которые юноша знал наверняка.

— Ты любишь меня? — набравшись смелости, очень тихо спросил Жеан.

— Что? Я?.. Я… нет… да… Ах, то есть… Нет-нет, это невозможно!

— Почему?

— Я… я не такая! То есть совсем-совсем! Это… это всё не для меня. Высокая Цель… — как в бреду, пробормотала Кьяра, неистово раскрасневшись, и попыталась вскочить, но Жеан схватил её за руку, усадив обратно на влажный песок.

— Кьяра, о Кьяра, кажется, я понимаю, о чём ты говоришь. И поверь, ты действительно необычная девушка, однако… однако это не означает, что ничто женское тебе не чуждо.

— О чём ты?

— Нет ничего постыдного для женщины в том, что она принадлежит мужчине, равно как и для мужчины в том, что он обладает женщиной. Кьяра… ты монахиня войны, ты — воплощение Высокой Идеи, Непорочности, Целомудрия, но частички того женского, что присуще всякой без исключения женщине, есть и в тебе… и вовсе не напрасно, но чтобы быть женщиной для того, кого любишь. И я также любил, люблю и буду любить в тебе монахиню войны, только…

— Женщина? Монахиня войны? Ты, кажется, забыл, что Кьяра здесь только одна! — перебила его воительница и язвительно добавила: — Да и с чего ты взял, что я люблю именно тебя?!

Жеан похолодел.

«Рожер!» — болезненно пронеслось у него голове, и он едва сдержался, чтобы не взреветь от отчаяния и злобы. Рожер! Или кто-то другой, кого он даже подозревать не мог!

— И с чего я вдруг должна принадлежать кому-то?! Лишь потому, что я женщина?!

— Потому что ты этого хочешь, — глухо прошептал Жеан.

— Не хочу!

— Кьяра. О Кьяра. Ты уже совсем взрослая девушка… Не кажется ли тебе, что пора сбросить эту детскую маску? Я уже познал тебя истинную, и готов поклясться… пожалуй, всем, кроме того, что запрещено Писаниями: ты необыкновенна! Твоя необыкновенность — не в твоих глупых капризах, не в твоих остротах, не в твоём бесплодном превозмогании.