Огненная кровь. Том 2 (СИ) - Зелинская Ляна. Страница 48
— Почему ты молчишь?
— Иногда мне кажется, что я в чём-то сильно провинился перед Богами, и они послали мне тебя в наказание, — усмехнулся Альберт горько и покачал головой, — а чтобы я не смог сбежать от этого наказания, каждый раз, как только я собираюсь уехать, сразу же случается что-то ужасное...
Он провёл ладонью по лбу и добавил уже без усмешки, тихо, с какой-то нежностью в голосе:
— …Ладно, моя ласточка… ради Цинты… на одну ночь… Давай сюда руку, кинжал и свечу. Только тебе придётся делать всё это самой, как видишь, я не могу отпустить его сейчас. И… Всевидящий отец! Надеюсь, что у нас всё получится…
Кровь к крови,
Кровь к огню…
Шептал он слова заклинания.
У Иррис дрожали руки, когда она делала надрез на его пальце, и свеча едва не выпала, закапав всё горячим воском, но боли не было, был только страх — а вдруг не получится? От этого страха всё внутри у неё сжалось в тугой клубок, и тонкое веретено вихря зародилось в сердце. И впервые она так обрадовалась ему, что от этой радости веретено взмыло вверх и внезапно раздалось вширь, захватив комнату, коридоры, галереи, патио, и, кажется, весь дворец.
— Что дальше? — прошептала она.
— Теперь просто возьми меня за руку, — тихо произнёс Альберт.
Иррис села рядом на кровать, коснулась его ладони, такой большой и горячей, доверяя ей свою руку, переплела пальцы и сжала их.
И ощутила почти удар.
Вся сила вихря обрушилась на ту стену, которую она так отчаянно воздвигала сегодня, сметая её, как пушинку, не оставив камня на камне. Небо взорвалось радугой, и огненная волна потекла от ладони Альберта по её руке вверх, куда-то к сердцу, разжигая внутри пламя, согревая и опьяняя. Она вдохнула судорожно, чувствуя, как тело наполняется волшебным теплом. И она пила его жадно, понимая, что ни за что больше не захочет от этого отказаться, и что это последний шаг, отделявший её от пропасти, в которую она боялась упасть. Закружилась голова, закипела кровь, и она полетела куда-то то ли в небо, то ли в бездну, а может, это было одно и то же…
Ей никогда ещё не было так хорошо, потому что сегодня, впервые за долгое время, всему этому не нужно было сопротивляться. И это было так неправильно и так правильно, что она совсем запуталась. Но бороться с собой сейчас у неё не было ни сил, ни желания, и думать о том, что же будет завтра, ей тоже не хотелось. Она, как путник в пустыне, умирающий от жажды и добравшийся, наконец, до источника, как потерпевший кораблекрушение, вступивший на твёрдую землю… Она могла бы сидеть так вечно…
Иррис слышала пение одинокой цикады за окном, и как Армана молится за дверью, как где-то у горы взрываются фейерверки, и продолжается праздник. Как выровнялось дыхание Цинты и он перестал хрипеть…
Она чувствовала, как течёт в ней Поток, как он уходит в горячую ладонь Альберта, и её рука тонет в ней, как кружится голова, и как безумно хочется прислониться лбом к его плечу, обнять другой рукой и отдать ему всю эту силу.
— Знаешь, поначалу ведь он бесил меня ужасно, — с усмешкой произнёс Альберт, глядя на Цинту, — а как я был зол, когда мне пришлось отдавать свой карточный долг, таская его за собой повсюду! Он ведь совсем не умеет врать, и нет ничего хуже за карточным столом, чем такой компаньон. Он всё время отговаривал меня от дуэлей и пытался помешать моим безумствам тысячей разных способов. Очень изощрённых, кстати! У него есть дурацкая черта — наставлять и распекать меня за… плохое поведение. А ещё он не умеет держать язык за зубами и… у него совесть размером с эддарскую бухту. Мне иногда кажется, что это Боги так пошутили, поместив мою совесть в его тело. Он мог довести меня до белого каленья своими таврачьими обычаями и чутьём. Сегодня он тоже говорил мне о плохом предчувствии, а я отмахнулся. Мне тысячу раз хотелось его убить собственными руками, но сейчас я очень жалею о том, что не послушал его чутьё, и о том, что он встал на пути у этого кинжала. Это всё из-за меня. Сам не понимаю, как так случилось, что этот таврачий сын оказался моим самым лучшим другом. У тебя бывает такое, что ты понимаешь что-то важное, лишь когда уже слишком поздно?
Он посмотрел на Иррис.
Она понимает… Понимает, как никогда!
Лицо его было слишком близко, и она чувствовала его печаль, его боль, вину и раскаянье, как свои собственные, как будто они были у неё внутри. Она промолчала и лишь сильнее сжала его руку. Это коснулось её так глубоко и так сильно, заставив что-то родиться в душе в ответ — сочувствие, утешение, понимание — сгусток тепла, который она отдала ему. И хотя это тепло было у неё внутри, но Иррис видела, что Альберт их тоже почувствовал, сжал её руку, отвечая, и, поднеся к губам, нежно поцеловал.
Спасибо…
Это было что-то новое, совсем другое, слишком глубокое, что-то большее, чем их прежняя связь. Какое-то прикосновение душ, понимание без слов…
«…это как взять и полностью разрушить стену между комнатами».
Кажется, именно это они сегодня и сделали…
Цинта пошевелился и застонал, а Иррис увидела, как кинжал вышел из его груди наполовину. Витая ручка со сложным узором, очень тонкое узкое лезвие, как игла, по центру которого выгравирована надпись.
— Теперь я могу его вытащить, — тихо произнёс Альберт, — я отпущу твою руку, Иррис, но ты не отпускай меня. Положи свою руку на плечо и не отпускай, что бы ни произошло.
Она кивнула. Сердце билось, как сумасшедшее, от волнения, от силы, идущей через неё, от всего того, что сейчас происходило. Иррис встала и положила ладони Альберту на плечо, чувствуя, как затекла кисть от того, что он сжимал её слишком сильно.
Кинжал подался вверх легко, и кровь из раны больше не шла. Рана сомкнулась, а Цинта дышал хоть и тихо, но ровно, больше не было хрипов, и даже лицо его казалось теперь не таким бледным. Альберт посмотрел на кинжал внимательно, а затем отбросил его в сторону прямо на пол, и он со звоном полетел под стол.
— Надо же…
— Что? — спросила Иррис.
— Кинжал для казни из коллекции Салавара.
— Для казни? — с ужасом спросила Иррис.
— Не в прямом смысле. Этот ритуальный кинжал, с помощью которого разрывают связь с Источником, а после этого жить приговорённому остаётся недолго, — ответил Альберт, — кто-то из моей родни хотел, чтобы от одного удара я умер наверняка.
Боги милосердные!
Мысль о том, что его могли сегодня убить, была настолько ужасной, что пальцы Иррис непроизвольно сжали плечо Альберта. И в ответ он накрыл их своей ладонью.
— Невероятно… но… у нас получилось, — пробормотал он, — ну, Цинта, таврачий сын, считай, что сегодня ты родился второй раз.
Он выдохнул с облегчением и улыбнулся измученно.
— Значит… всё? Он будет жить? — спросила Иррис почти шёпотом, словно боясь спугнуть надежду.
— Да. Теперь да. И теперь ты можешь отпустить меня, моя ласточка… если хочешь, конечно… отпускать, — он посмотрел на неё снизу-вверх с лукавой улыбкой, и краска смущения затопила Иррис с ног до головы.
Она спешно разжала пальцы и отошла от кровати к столу. Пылали щёки и губы, и руки дрожали, и кровь зашумела в ушах…
«Моя ласточка».
Боги милосердные! Почему от этих слов, от того, как он произнёс их, у неё подгибаются колени?
— Опасности… больше нет? — спросила она, глядя на разбросанные на столе письма, и стараясь скрыть дрожь в голосе.
— Ну, с тем, что осталось, я справлюсь и сам.
Сейчас, когда самое страшное оказалось позади, она вдруг поняла, как всё это выглядит со стороны. Их прикосновения, эти слова…
Боги милосердные!
Она не могла заставить себя посмотреть на Альберта. Ей нужно срочно уйти! Но ноги отказывались слушаться.
— Сегодня был очень странный день, — произнёс Альберт задумчиво, — эти письма на столе — я нашёл тайник Салавара, и, оказалось, что моя мать жива. Была жива всё это время… Я хотел рассказать тебе…
И он рассказал ей всё. Как нашёл письма отца к Регине, и о письме своей матери… О письме, что получил в Индагаре, и о том, что, скорее всего, именно его мать убила Салавара… О своей няне, которая оказывается жива…