Огненная кровь. Том 2 (СИ) - Зелинская Ляна. Страница 45

— Не каркай ты своим чутьём, — отмахнулся Альберт и добавил, усмехнувшись, — а вот насчёт кольца, ты, пожалуй, прав. В этой игре оно мне понадобится.

— Владычица степей! И это всё, что ты услышал из моих увещеваний? — обречённо пробормотал Цинта. — Заставь дурака Богам молиться! Что дальше? Может, ты ещё и женишься на Хейде, чтобы уж доиграть эту комедию?

Альберт ухмыльнулся как-то странно и добавил, пропустив мимо ушей последний вопрос:

— Дальше? Я хотел поговорить с Эверинн и Гасом, но после этой дуэли, боюсь, они не расположены к разговору. Зато слуги очень даже. Кухарка помнит тот день, когда я попал в этот дом — я поговорю с ней. Понимаешь, Цинта, из этих писем получается, что это моя мать убила Салавара той ночью у развалин старого замка. И раз вся родня списала это на несчастный случай, то провалиться мне в пекло, это всё неспроста — они знают. Знают за что и почему, и кто она. И боятся огласки. А ещё мне кажется, что это именно она заставила Салавара написать новое волеизъявление и признать меня. Но как ей это удалось? Я должен найти её, Цинта, узнать, кто она, и выяснить, почему всё так вышло.

Кухарка вернулась из города уже ближе к вечеру, и Альберт, словно зверь в клетке, метался всё это время в ожидании. А когда, наконец, её грузная фигура показалась в дверном проёме, он едва не подхватил её на руки, чтобы усадить напротив себя.

Она выслушала его молча, по привычке оглянулась на дверь, будто боясь чего, и, понизив голос, сказала:

— Давно всё это было, Берти, — она заколола шпилькой седой локон, — давно. Помню, как, эфе Салавар просто привёз тебя однажды и оставил тут, сказал, что ты его сын и будешь жить в этом доме. Тебе три годика было. И ты был весёлый, ласковый, улыбался всем. Очень мы любили тебя здесь, на кухне. А эфе Салавар тогда лютовал, злой был очень, и бил всех, кто к тебе с лаской подходил. Но к нам сюда он почти не заглядывал, так что тут ты чаще всего и бывал. Даже Шиана и та здесь всё время с тобой играла, хоть её-то эфе Салавар никогда и не трогал, будто боялся.

— Шиана? — переспросил Альберт. — А кто она?

— Няня твоя. С тобой вместе женщина приехала. Странная. Молчаливая. И признаться, мы боялись её все, потому как думали — колдунья. Ашуманка же, а они все из колдунов. Но она любила тебя, ухаживала, и песни всё время пела тебе, тихонько так. Но потом в очередном припадке, — кухарка ещё понизила голос, — прости Всевидящий отец! Эфе Салавар выгнал её, пообещав убить, если ещё раз увидит. И всем сказал, что кто вспомнит про неё, того запорет кнутом до смерти.

— Няня? Я помню её. Смутно, правда, — произнёс Альберт задумчиво. — И песни помню…

— Так ты у неё про всё и расспроси. Хотя, может, это и плохая идея, колдунья же она.

— У неё? — Альберт прищурился, впиваясь взглядом в лицо кухарки. — Так она здесь?

— Раз уж эфе Салавара нет и никто меня кнутом до смерти теперь не запорет, — кухарка разгладила передник и, посмотрев на Альберта, сказала ещё тише, — так теперь можно и не молчать про это. Шиана живёт в Эддаре, я как-то видела её, хоть и десятой дорогой обошла. В ашуманском квартале она лавку держит с сыном…

Альберт вскочил, не дав договорить.

Вот почему голос старухи в лавке показался ему знакомым! Он выскочил из кухни так, словно за ним гнались все демоны Ашша.

***

Как задремала в кресле, Иррис даже не заметила. Читала книгу и вдруг провалилась в какое-то небытие.

Почему-то приснилась Мадвера. Впервые за всё время её пребывания здесь.

Растерзанное штормом побережье, усеянное обломками разбитого пирса, рыжая требуха водорослей, которую безжалостно треплют волны и тоскливые крики чаек. Серое небо в клочьях рваных туч опускается в свинцовую воду, и море дышит шумно и хрипло, то и дело, вываливая белый язык пены на мокрый песок.

И она стоит на самом краю, едва не срываясь в обрыв, так близко, что под ногами осыпается размокшая глина, скатываясь к воде. Ветер рвёт волосы, и ветер этот холодный. Он охватывает её, забирается под одежду, под кожу, проникает внутрь и застывает где-то у сердца. Иррис обнимает себя руками за плечи, чтобы согреться…

Почему так холодно?

Пальцы ледяные, и губы замёрзли…

Ей бы хоть капельку тепла.

Она спускается вниз, к самой воде, бредёт по берегу и что-то ищет.

Огненный цветок.

Это всё, что ей нужно. Один лепесток, всего один! Он согреет её. И она снова почувствует кружащее голову тепло у самого сердца и лёгкость во всём теле, как пылают щёки и губы, как горят ладони, как сердце сжимается сладко и внутри рождается вихрь…

Она не может жить без этого тепла, ей даже трудно дышать, будто лёгкие стянуты железным обручем…

Но его нигде нет.

Под ногами лишь насыщенный влагой песок, щепки и мёртвые ракушки. И внутри нет вихря, внутри всё застыло. Ветер срывает с волн капли и швыряет ей в лицо, и щёки от них совсем мокрые…

Она пытается вытереть капли ладонями…

…и просыпается.

Щёки и правда мокрые, потому что она плакала во сне. Ей и в самом деле холодно, и она свернулась калачиком в кресле, обняв себя руками за плечи. И хотя на улице ясный день — тёплая южная осень щедро дарит солнце, но руки у неё ледяные, и холод этот не в воздухе, он у неё внутри.

Иррис выпрямилась в кресле, приложила руку ко лбу. Может, она больна?

Позвала Арману, попросила чаю самого горячего, какой можно сделать, набросила на плечи шаль. Сидела в кресле, держа обжигающую чашку в ладонях, но тепла не прибавлялось.

Что с ней такое? Почему ей так тошно от всего? От мысли, что нужно вставать, идти куда-то, что-то говорить, кого-то видеть? Почему ей не нужно это всё?

А всё, что ей нужно — каплю того тепла…

И вот сейчас она отчётливо ощутила — связи нет.

Она действительно разорвалась, только случилось совсем не то, чего она ожидала. Ей не стало легче. Наоборот. Стало просто невыносимо.

Ушло всё лучшее, что было у неё с той самой встречи на озере — исчезло сумасшедшее тепло, разливающееся в крови игристым вином, которое пульсировало в пальцах и на губах. Исчезло ощущение счастья — радуга во всё небо, которую она видела, когда он её касался, и сладкое головокружение, и вихрь внутри, и сила, что плескалась в ней через край.

А сейчас она будто мёртвая ракушка — крепкая снаружи, но совсем пустая внутри.

И когда она осознала это, то отчаянно захотелось всё вернуть, всё-всё, до капли, до последнего неровного удара сердца, даже ту жажду, что она испытывала и которую так ненавидела в себе, сейчас она снова хотела её ощутить. Ощутить себя рядом с ним, по-настоящему, живой…

Только всё, что ей осталось — ноющая тоска. Осталась боль какой-то утраты, осталась горечь и апатия, и холод внутри. Хотелось завернуться в плед и лечь лицом к стене, не видеть и не слышать никого.

Нет, неправда. Желание увидеть Альберта никуда не ушло, оно стало только мучительнее и больнее, как кусок стекла внутри, застрявший в сердце, и медленно уходивший всё глубже и глубже.

Но… как же так? Ведь связи нет, что же тогда с ней такое? Почему она по-прежнему так остро нуждается в нём? И теперь даже сильнее, чем раньше.

«Но это, знаешь… как… отрезать палец, уж прости за сравнение, будет болеть и кровоточить, и понадобится время, чтобы привыкнуть к тому, что его нет. Или умереть от кровопотери».

Будет кровоточить?

Да она просто истекает кровью, словно вырвала из груди сердце. А как ей теперь жить без сердца? Как ей вообще теперь жить? Она не хочет такой жизни.

И как долго продлится эта мука?

«Понадобится время…».

Сколько? Неделя? Месяц? Год?

Боги милосердные! Она не вынесет и одного дня!

Она поставила чашку, прижала ладони к вискам.

Что она наделала!

А может… всё вернуть обратно?

Как ты это себе представляешь, Иррис? Прийти к Альберту и признаться во всём? И попросить всё вернуть? А что потом? Смотреть, как он ухаживает за Хейдой? Или предложить себя вместо неё? Ты совсем сошла с ума? Совсем лишилась гордости?