Лемминг Белого Склона (СИ) - Альварсон Хаген. Страница 23

— Бабы там, верно, красивые, — хохотнул веснушчатый подмастерье, — туда ж и Хельга Красавица удалилась, из-под дверга носатого. А так — сарай сараем.

— В жопу все сараи, всех двергов и всех монахов с монашками, — проворчал кузнец. — У меня там недалеко родич живёт, Бёлль Подкова, так он говорит, что их на Сурдлинге заставляют платить на монастырь десятину да работать на них за медяки. Он говорит: я, мол, не крещёный, не ионит, я и мой отец и все деды-прадеды язычники, на зубе моржовом я вертел вашего Белого бога, и его мать, и всех святых — нет, плати, и хоть усрись…

— Так ведь на тинге решили, — возразил столяр, выдёргивая из бороды стружку, — все земли на Южном Языке отдать на вейцлу [44] монахиням. Он что, глухой, твой Бёлль?

— Бондарь он, — бросил кузнец, — а жена у него на огороде репу да брюкву окучивает. Там огорода — мышь насрала, а туда же — десятину. И в Альхёрг десятину. И конунгу заплати. И в городскую казну. И на починку дороги. Ты вот, юный друг, шёл сюда — хороша ль дорога?

— Чуть в грязи не утоп, — признался «юный друг».

— Оно и видно, все сапоги изгваздал, — досадливо сплюнул под стол кузнец.

— Ну так пусть не платит на Альхёрг, — рассудил подмастерье, — раз уж монашки столько жрут.

— Э, — покачал головой кузнец, — ни бобра ты не понимаешь. Он же — хейдман, язычник, а мы чтим старых богов и будем чтить, пока Хеймдалль не затрубит.

— Схожу-ка, погляжу на жирных монашек, — сказал Хёгни под общий одобрительный хохот.

Кузнец объяснил, как найти монастырь Святой Марики. Ничего сложного: выйти на главную улицу Сурдлинга, пройти весь Южный Язык до весёлого дома «Кобылка» («Мимо не пройдёшь, там его все знают, оттуда половина монашек!»), свернуть налево и в гору. Хёгни поблагодарил и откланялся.

Ноги сами несли его. Сердце бешено стучало. В глазах стоял туман. Он не знал, что скажет матери, не знал, жива ли она вообще. В мыслях и снах являлась красивая и грустная девушка, непохожая ни на Финду, ни на бабушку Хрейну, ни на одну из жён, известных юноше. Ждал и страшился увидеть тот лик наяву. Ждал и надеялся, что она улыбнётся и согреет его теплом материнских объятий. Ждал и боялся, что она заплачет и попросит уйти. Проклинал себя на глупую выходку, за бессмысленное упрямство, за постыдную слабость в коленях и сладость в груди. За то, что смеет беспокоить её, срывать с сердца струпья страшной раны.

И всё равно — шагал.

Должен был взглянуть в родные глаза, как взглянул в глаза Высокого в Гримхёрге.

Должен был, как завещал Высокий, «спросить и ответить».

Должен был проверить себя — сможет ли спросить. И выдержать ответ.

Хёгни — пока ещё Хёгни — шагал через Южный Язык Сторборга.

Над ним летела одинокая чайка.

У ворот монастыря зачем-то стояла стража. Видимо, подумал Хёгни, чтобы отбивать у молодых людей охоту проникать во всякие разные тайные пещеры, которых здесь было немало. Да и сам монастырь, собственно, был устроен большей частью в пещерах. Во всяком случае, вход в обитель Девы Марики мало чем отличался от Южных или Громовых врат в Круглой Горе. Сверху, на скальной тверди, были налеплены какие-то башенки с куполами и крестами.

Наверное, чтобы никто не спутал дом невест Белого бога с логовом тролля.

— Тебе чего, бродяга? — добродушно спросил привратник, ковыряя в ухе.

— Милостыню по Солнечным дням подают, — на всякий случай уточнил его напарник.

— У меня дело к одной из сестёр, — серьёзно сказал Хёгни.

Стражи переглянулись и заржали.

— Да это не то дело, — поспешил объяснить юноша, — то дело я в «Кобылке» справил.

Доблестные охранники Дома Господня захохотали громче.

— Добрые люди, — терпеливо проговорил Хёгни, сдерживая свербёж в кулаках, — у меня поручение из Сторборга. Из замка. Мне надо сказать пару слов Хельге Арнкельсдоттир.

Стражам сразу стало не до смеха.

— Сдаётся мне, Агни, что этот сопляк не говорит правды, — сказал любитель ковырять в ушах.

— Сдаётся мне, Трюггви, надобно спустить его отсюда, — отозвался напарник. — Ну что, морячок, сам уйдёшь, или требуется помощь опытных людей?

Хёгни хотел было предложить им три марки серебра на двоих, но подумал, что, развязав кошель, останется вообще без денег. И получить бы ему по зубам, но тут открылись ворота, и в проёме возникла молодая женщина. Взгляд у неё был спокойный и властный, а из-под головного убора выбивалась кудрявая прядь.

— Что тут за шум? — с едва заметной улыбкой спросила монахиня.

Стражи поклонились:

— Ничего такого, матушка Аннэ-Марика. Вот этот… гм… юноша… словом, у него какое-то поручение из замка. Вроде бы послание для… для сестры Хельги.

— Как любопытно, — проворковала матушка Аннэ-Марика. — Можешь передать послание мне.

— Не могу, Тордис Кудряшка, — не сдержался Хёгни. Глаза его сверкали, а пальцы крепко сжимали посох. Та, что раньше расчёсывала прекрасные локоны королевны, а теперь стала «матушкой» для «сестры Хельги», выдержала горящий гневом взгляд. Улыбнулась прохладно:

— У нас мужчинам не место, сам понимаешь, так что придётся тебе подождать в часовне. Ты ведь не боишься распятий и колоколов, как подземные жители?

У Хёгни много чего вертелось на языке, но сказал он лишь одно слово:

— Благодарю.

— Не за что, — снисходительно проронила Аннэ-Марика.

Часовню выстроили на скале. Оттуда было видно горы и море окрест. Солнце расцвечивало зал всеми цветами радуги сквозь витражи. Стёкла были в хороших свинцовых окладах, наверняка из мастерских сольфов. Оттуда же и свинец. Молельная вообще была превосходно отделана: иконы в золочёных рамках, изукрашенный самоцветами алтарь, золотая фигура Йона Распятого, прочая роскошная утварь. «Вот на что пошёл мунд жениха-язычника за невесту-язычницу, отданный в храме старых богов», — с усмешкой подумал Хёгни.

Но все слова и мысли испарились, когда наконец открылась дверь и в часовню вошла та, которая снилась маленькому Хёгни. Та, которая сводила с ума юношей по всему Северу. Та, что похитила сердце Альвара дверга. Та, что звалась некогда Хельгой Красавицей.

«Сестра Хельга».

Высокая монахиня с лицом, белым, как мел, но не как млеко — и даже не как снег.

Высокая монахиня, чьи легендарные золотые локоны давно отрезаны и сожжены.

Высокая монахиня в одеждах чёрных, словно сажа погребального костра.

Хёгни поднялся со скамьи, стараясь унять дрожь на устах и в сердце. Тщетно.

— М… мама?

— Ну здравствуй, мой умскиптинг, — сказала Хельга голосом смерти.

С первых же слов матери Хёгни понял, что напрасно искал этой встречи. Но не убегать же теперь! Стоял, скрестив руки на груди, склонив голову — гневно, не покорно, глядя в пол невидящим взором. Улыбался. Едва заметно.

— Зачем ты вообще приехал? — Хельга дочь Арнкеля смотрела свысока, расхаживая между рядами скамей. — Я думала, что ты умер. Я повелела скормить тебя псам, когда перерезали пуповину. Зачем ты выжил? Зачем ты вообще… Да и как? У кого ты рос?

— Ты даже не спросила, как меня зовут, — заметил Хёгни.

— Потому что какое мне дело, — презрительно фыркнула Хельга. — Ты… ты мне отвратителен. Был отвратителен с самого начала. Как только моё нутро вытолкнуло тебя наружу. Полагаешь, коли я тебя родила, то должна любить? Нечистоты тоже лезут из нутра. Что же, любить их? Качать в колыбели каждую кучу дерьма? Прижимать смрад ко груди?

— Моего отца, думается, прижимала, — бросил Хёгни.

— И замаралась, — горько усмехнулась мать. Юноша посмотрел на неё исподлобья. Вздрогнул. Взор матери был подобен ледяной бездне. Колодцу в Хель, усеянному острыми льдинами. На которых сочились кровью лохмотья исстрадавшегося сердца. Хёгни стало стыдно.

— Твоего отца я любила, — продолжала дочь короля, — потом ненавидела. Ненавижу до сих пор. Он пришёл со своими подарками, улыбками и песнями, с пышной свитой, в своей треклятой маске, он пришёл и похитил меня, и разрушил весь мир. Мой конунг-отец погиб из-за него, я погибла из-за него, похоронила себя здесь…