Лемминг Белого Склона (СИ) - Альварсон Хаген. Страница 24

Сорвала головной убор, как тогда, на свадьбе, мотнула обстриженной головой:

— Смотри! Смотри, презренный! Не смей опускать взор. У меня были прекрасные золотые локоны. О моих волосах складывали висы по всему Северу! Кто я теперь? «Сестра Хельга»!?

Она едва не плакала. Но лицо по-прежнему было сухой навощенной личиной. Кости черепа выпирали из-под кожи. Труп невесты со взором горящим, замотанный в чёрный саван. Женщина-призрак, что не ведает покоя.

— Отец говорил, у меня — твои глаза, — прошептал Хёгни.

— Твой отец! — взорвалась Хельга. — Носатый выродок из Хель, и ты — его отродье! Родич тролля, мерзавец, вероломное ничтожество! Так это он тебя забрал и выкормил? Жаль, его не разорвали на куски. Сигвальд годи помешал! Жалостливый лживый ублюдок. Моего отца в битве он не уберёг! Остался в живых… Меня утешает лишь то, что люди, которые поручились за твоего подонка-отца, приняли страшную и скверную смерть. Говорили мне, что тебя якобы унесли в горы. Как жаль, что ты выжил. Умри, мой сын, мой умскиптинг, и всем станет лучше!

«Что за мать может говорить такие слова», — подумал Хёгни, а вслух сказал:

— Умру обязательно, и ты меня переживёшь, хотя, сдаётся, лишь себе на беду. Но ещё мне кажется, что не было большой любви между моими предками. Мой подонок-отец соблазнил мою невинную мать под личиной иного, желая добра себе, но вряд ли ей, однако… Коли моя мать любила бы его, то, верно, простила бы. Простила бы всё. И жили бы себе, как живут все. Но сильное чувство… сильная страсть, так это, кажется, зовётся, — уничтожило вас обоих. Поглотило, как море — корабль. Как огонь, губитель леса. Только прошу тебя, не делай меня заложником вашей больной страсти, милая матушка.

— Не смей! — зарычала Хельга. — Не смей назвать меня матушкой. Я тебе не мать! Я не кормила тебя грудью, мне нет до тебя дела, я тебя презираю. Ты мой позор! Пошёл прочь! Уходи, и будь ты трижды проклят, и не найти тебе покоя ни живому, ни мёртвому. Плати! Плати за скверну твоего батюшки, плати — и не расплатиться тебе, пока не рухнет мир!

— Не надобно ненавидеть меня, милая матушка, — сквозь горький ком в горле попросил Хёгни.

— Убирайся! Ненавижу твоего отца, а ты… ты достоин отвращения. Жаль на тебя зла.

— И мне тебя жаль, — юноша выбежал из часовни, мимо той, что была его матерью, его единственной, милой матерью, которую он всё равно любил, но не мог почитать.

Отныне — не мог.

В спину ему доносились крики, проклятия и плач.

— Ты уверена, Аннэ-Марика? — спросил преподобный. — Не хотелось бы поймать в сети не ту рыбу! Потом не отмоемся.

— Он назвал меня Тордис, — шепнула мать-настоятельница. — Кто-то весьма неплохо осведомил его в наших делах.

— Лучше, чем хотелось бы, — поморщился проповедник. — Зови стражу. Задержать его здесь!

— Хэй, бродяга! — окликнул юношу привратник, когда Хёгни уже спускался по тропе. — Э! Стой! Стоять, кому сказано! Слышишь?

Хёгни не слышал. Не понимал. Бежал вниз по склону. Не разбирая пути. Не глядя под ноги. В глазах отчаянно щипало. Жгло огнём. Прочь. Прочь отсюда. На берег. В море.

В Море.

А там — куда угодно.

— Э! Полудурок! Если я спущусь, ноги тебе сломаю! Агни, давай за ним.

Бравые стражи нагнали Хёгни внизу. Повалили, начали пинать. Сапоги у них были хорошие, подкованные. Хёгни вскочил, вырвался, сделал пару шагов и получил тупым концом копья по пояснице. Потом — под колени. Рухнул в грязь, скорчился, понимая, что от ножа толку мало.

— Я тебе говорил, что ноги поломаю, выблядок овечий?! — охранник вытянул парня по плечу.

— Остынь, Трюггви! — осадил его напарник. — Он нужен престуру живьём.

— Так я ж его не убивать буду, — осклабился Трюггви. — Так просто, поучу вежливости…

— Поднимите его, — раздался хриплый голос, от которого веяло хладом и властью.

Человек слез с коня, сделал пару шагов, опираясь на роскошный посох. Рядом стояла матушка-настоятельница монастыря Девы Марики. На её лице лежал лёгкий отблеск радости, как в далёкий злосчастный день свадьбы.

— Ну, чего стоите? — бросила она стражам. — Ведите его сюда!

Хёгни подтащили под локти, но он сам стал на ноги, выдернул руки и отряхнулся. Он знал, кто перед ним. Надменный взор из-под капюшона. Гладко выбритое лицо, размеченное рунами шрамов. Хёгни помнил, какая история выбита на этом камне. Помнил и камень.

— Как твоё имя и какого ты роду?

— Меня зовут Хаген, и говорят, будто я сын Альвара, — не стал отпираться юноша.

— Альвара из двергов? — прищурился проповедник.

— Именно так, — кивнул бродяга. — А ты, видимо, Карл Финнгуссон? Иль звать тебя преподобным отцом Кристофером?

— Да как ни зови, умскиптинг, — отвернулся преподобный, — тебе недолго вести речи. Убейте его. Тело потом выбросите вон туда в ущелье. Приду, проверю!

— Но, преподобный… — возразил Трюггви.

— Вам за что платят, братья мои? — ласково спросил Кристофер, кладя руку на плечо Трюггви.

— Не за убийства, — твёрдо сказал Агни.

— Ну, коли так… — Кристофер перекрестился, достал у того из ножен лангасакс…

Хёгни не испугался — просто удивился. Надо же, какие обличья подчас принимают норны. Впрочем, одежда священника весьма походила на женское платье.

— Хэй, Карл Финнгуссон! — громыхнуло эхо. — Чем провинился этот юнец?

Мимо монастыря шли люди, по виду — местные селяне. Над ними на пару голов возвышался статный муж средних лет. Рядом держалась невысокая русая госпожа, тревожно вглядывавшаяся в лицо Хёгни.

— Иди себе с богом, Стигвард сын Сигвальда! — посоветовал Карл.

Названный Стигвардом свернул в гору, положив руку на изголовье секиры на поясе. Русая женщина следовала за ним. Крестьяне начали останавливаться.

— Ступай, говорю тебе, и дай свершить правосудие! — раздражённо бросил священник.

— Удовлетвори моё любопытство, — Стигвард стал между Хёгни и Карлом, с вызовом глядя в глаза проповеднику. Стражи растерянно переводили взгляды с одного на другого.

— Будь проклят и ты, и весь твой род, — процедил Карл, не отводя тяжёлого взора, — вечно вы влезаете, куда не просят. Знаешь, кто это? Это — умскиптинг, ублюдок, за отца которого, ничтожного дверга, заступился твой отец. А потом ты, Катла Добрая, — последнее слово священник выплюнул в лицо русой женщине, — спасла его. Хотя должна была умертвить. Избавить мир от скверны. Теперь ты, Стигвард, хочешь сохранить ему жизнь?!

— Не хочу, — спокойно отвечал сын местного годи. Развернулся, положил руку на плечо Хёгни, оглядел его. Заметил насмешливо, — волка узнаешь по волчьим ушам.

Хёгни, обречённый смерти, молчал. Но в сердце робко шевельнулась надежда.

— Сегодня будет весело, — сказал Стигвард. — Пусть конунг решит это дело.

Суд собрали тем же вечером — благо, Арнгрим конунг был не слишком занят. Да и повод выдался куда как знаменательный — не каждый день удаётся вынести приговор потомку врага королевского рода! Впрочем, король не пожелал привлекать к этому делу городской тинг, потому заседали в замке, в престольном зале.

Хёгни подумалось, что это весьма забавный способ познакомиться с роднёй, погостить под кровлей, поглядеть, как живётся в благородным людям Страны Заливов. Сердце весело стучало в груди. Казнят? Ну так и пусть! Всё не от руки проповедника.

Благородные люди шумели, глазели на подсудимого, тыкали пальцами. Кто-то сердито ворчал, кто-то шутил, но всем было любопытно. В зале было тесно — Арнгрим созвал не только советников, но и свидетелей из числа горожан, чтобы те потом объявили волю короля народу. Вот все заняли места, и конунг трижды ударил армбаугом [45] о стол, начиная суд.

— Для начала пусть подсудимый встанет и назовётся, — повелел лагеман.

Хёгни повторил то, что сказал Карлу. Проповедник сидел тут же, в первом ряду — тёмная глыба, полная холодной злобы. Хёгни было отрадно видеть, как тяжело священнику ходить, как его лицо вздрагивает при каждом шаге. Не ведал, какая участь грозит ему самому.