Муравечество - Кауфман Чарли. Страница 90
В полицейском участке мою спину осматривает дежурный сержант.
— Да ведь практически незаметно, — говорит он.
— И все-таки. Наверняка считается за преступление.
— Вообще-то нет. Колотая рана меньше трех миллиметров глубиной совершенно законна и даже поощряется. Мы не можем вам помочь, если не совершено преступление. Четырнадцать миллиметров или глубже.
— После чего я умру.
— Необязательно. Но возможно.
— Мало мне от этого пользы.
— Обвиняемый невиновен, пока не доказано обратное.
— Разве здесь это подходит?
— Сэр, за вами в очереди ждет человек. Проходите, пожалуйста.
Я оборачиваюсь и вижу Генриетту с натянутой струной от пианино в руках.
— Это она!
— Да, мэм? Чем могу помочь? — спрашивает коп.
Застигнутая врасплох, Генриетта мямлит в ответ:
— Ой… Мне нужна новая струна «ре» для клавикорда.
— Это полицейский участок, мэм. Музыкальный магазин дальше по улице.
— А! Прошу прощения, — отвечает Генриетта.
Бросает на меня взгляд, потом разворачивается к выходу.
— Это она! Вы что, не видите?
— Я вижу любительницу музыки, — говорит дежурный сержант.
— Я требую встречи с комиссаром Раппапортом.
— Ага, а я Мэрилин Монро, — говорит коп.
— В данной ситуации это звучит бессмысленно.
— Это такое выражение, сэр, — говорит он.
Я ухожу во гневе. Генриетта и в самом деле в салоне «Стейнвея» по соседству, консультируется с продавцом. Возможно, я в ней ошибался. Она бросает на меня взгляд и улыбается.
— Рассказывай.
Мадд и Моллой — на маленькой сцене где-то на Среднем Западе, в тени Олеары Деборд — массивного горного хребта посреди страны, такого большого, что его видно с обоих побережий. Олеару Деборд не только легко заметить из космоса — в космосе на ней можно постоять.
— Как ни странно, — начинает Мадд, — в наши дни бейсболистам дают весьма необычные имена.
— Забавные?
— Клички. Вот в команде Сент-Луиса: Кто на первой базе, Что на второй, Не знаю на третьей[132].
— Необычные.
— Что?
— Эти имена бейсболистов.
— Знаешь, кто на первой?
— Я знаю. Ты же только что сказал. Кто.
— Э-э, точно.
— Необычное имя. Китайское?
— Не знаю.
— Это же третий бейсмен.
— И ты не путаешься?
— Конечно. Надо признать, никогда не слышал имени Не Знаю. Похоже на старые британские имена. Например, Междутем.
— Это такое имя?
— Да. Ну, раньше было. Между прочим, сейчас Междутем уже не осталось.
— Интересно.
— Согласен.
— Эм-м, но, в общем, Что — на второй.
— Это ты уже говорил.
— И тебя это не сбивает с толку?
— Ну, знаешь, это неправдоподобно. Неправдоподобное имя. Я бы даже подумал, что вымышленное — что, полагаю, можно сказать о большинстве прозвищ, — но я все еще не потерял из виду, что это имя второго бейсмена.
— Понятно.
— Я еще слышал, допустим, имя Шо. Почти как Что, но пишется, понятно, Ш-О.
— Ну да. В общем, эм-м, а интересно, кто получает деньги, когда каждый месяц платят первому бейсмену?
— Полагаю, получает Кто.
— Да. Правильно.
— Или его жена миссис Кто, если это она ведет семейный бюджет.
— Угу.
— А что там левый филдер?
— Нет, это второй бейсмен.
— Конечно. Понимаю. Уточню: можешь назвать имя левого филдера?
— Зачем?
— Хм-м. По-моему, похоже на корейское имя. Пишется, конечно же, За Чем.
Позже в гримерке.
— Реприза не работает, если ты понимаешь, что это имена, — говорит Мадд.
— По-моему, работает.
— Мы не пользуемся путаницей ради юмора.
— Это нереалистичные имена. Люди не погрузятся в сюжет.
— Этот номер проверен временем. Публика его обожает.
— Лично мне кажется, что смешнее, если я полностью понимаю состав команды.
— Но в чем тогда шутка?
— Юмор — в беседе двух равных, — отвечает Моллой.
— Это не смешно. По-моему, публике хочется видеть, как ты бесишься.
— Подозреваю, что у нас номер получается намного тоньше.
— Наверное, для меня уж слишком тонко, потому что я не въезжаю, — говорит Мадд.
— Это же смешно, когда люди понимают друг друга.
— Чем?
— На какой позиции он играет?
— Нет, где нелепость?
— Правда? Не помню, чтобы в репризе был Где. Должно быть, из-за своей контузии. Прошу прощения.
— Там нет и не было Где!
— А, значит, там Нет? Как много я забыл. Я вызубрю; в следующий раз выступлю идеально. Обещаю.
— Один из нас должен не понимать, что имеет в виду второй.
— Идеально. На данный момент это, очевидно, ты.
— Но это же не смешно, если мы просто болтаем.
— Если я не понимаю, о чем ты говоришь, — это ерунда. Главное здесь — странные имена. Что — смешно.
— Раньше было смешно.
— Нет, ты недопонял. Имя Что смешное само по себе. Задумайся. Что за смешное имя Что. Одновременно и имя, и вопрос. Как и Кто.
— Да, это основа репризы.
— Все остальное — лишь приукрашивание идеала.
— Но…
— И еще я думаю, возможно, насмехаться над людьми с ограничениями в развитии — этически сомнительно.
— Я тебя понимаю, но…
— Как человек, пострадавший от серьезной травмы головы, я открыл в себе новое сочувствие к людям, пострадавшим от серьезной травмы головы…
— Но ты ведь, похоже, стал только умнее.
— Мне повезло, верно? Кто-то более интеллектуален после повреждения мозга, кто-то менее.
— А так бывает? Чтобы люди умнели от повреждения мозга?
— Так стоит ли более везучим возвеличивать себя над менее везучими? И даже одно предположение, будто я везуч, раз приобрел более высокий интеллект, попахивает элитизмом, когда сам от себя об этом слышу. Нам следует равно относиться ко всем уровням способностей.
— Ну тогда я не знаю, как нам придумывать шутки.
— Может, шутка в том, что шуток нет.
— И что это значит?
— Друзья на сцене. Вот и все. Вот наш посыл.
— Наш посыл?
— Разве теперь мы не похожи друг на друга?
— Да. Как бы. Но не совсем.
— Эта общность смешнее, чем любые наши недопонимания на сцене.
— Но чем? В смысле ты это твердишь и твердишь, но шутки я так и не вижу.
— Глядя на тебя теперь, я словно смотрюсь в зеркало.
— Ладно, тогда, может, поставить вариацию репризы с зеркалом от Граучо и Харпо.
— Или еще лучше — воспользуемся отзеркаливанием, чтобы представить во всех красках нашу общность: кто в этом номере ведет? Публике невозможно понять. Возможно, и для нас невозможно. Вот упражнение для того, чтобы по-настоящему работать вместе, как один.
— А что тут смешного?
— Ты знаком с учениями Вайолы Сполин?
— Нет, — говорит Мадд.
— Она театроведка, разработавшая серию игр для обучения актеров искусству театральной импровизации. Некоторые из импровизаций в самом деле выходят юмористическими, однако юмор органически возникает из преданности общей цели и развитию персонажа. Уверен, зеркальная игра стала бы чудесным дополнением к нашему представлению. Наше физическое сходство послужит лишь к усилению эффекта.
— Ладно, — вздыхает Мадд.
Мадд и Моллой начинают упражнение. Сперва кажется, что Мадд играет или с неохотой, или как минимум неумело. Но по мере того как продолжает Моллой — терпеливо, медленно, не отводя мягкого взгляда от Мадда, — происходит преображение. Их движения совпадают. Эпизод длится как будто часами. Гипнотический, трансцендентный. Затем, все еще двигаясь на манер тайчи, они начинают говорить в унисон, сперва медленно, но затем разгоняясь до разговорной скорости.
— Добрый вечер, дамы и господа, мы Мадд и Моллой. Очень рады вас сегодня видеть. Как некоторые из вас уже поняли, сейчас мы участвуем в так называемой зеркальной игре. Ее изобрела в 1946 году театроведка Вайола Сполин. Надеемся, вам она покажется столь же смешной, как и нам. Разве не смешно думать, что все мы одинаковы? При всех своих различиях мы все же разделяем общую человечность. И наша игра отражает эту забавную истину.