И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 84

— И потому так настойчиво хотела заняться кистями? — резко перебил Энтони, и звук его голоса отдался звоном струн где-то внутри старой деки. Рене растерянно взглянула на явно злившегося хирурга, который снизошел до пренебрежительных пояснений. — Фюрст сказал.

Ах, ну да…

— Не только, — робко пробормотала она после небольшой паузы. Рене не представляла, как сможет объяснить всю ту лавину эмоций, что накрыла в операционной. Да и стоит ли… Истинные причины казались странными даже ей самой, а потому от волнения из-за лихорадочного поиска достойного ответа ладони вспотели и теперь скользили по предплечьям, оставляя за собой холодный влажный след. И когда наконец показалось, что нашлось меньшее из зол, Рене заговорила: — Я уже делала такое раньше, в августе. Профессор Хэмилтон…

— Прекрати его вспоминать! — внезапно отрезал Ланг, и она дернулась от неожиданности. Заметив это, он взлохматил волосы, явно попробовав успокоиться, но ничего не вышло. Так что, сцепив зубы, Энтони зло процедил: — Нейрохирургия закончилась, Рене! Навсегда. Закопай свои амбиции и делай работу так, чтобы не пришлось стоять в суде. Ты поняла?

— Да, — прошептала она, чувствуя, как от подступивших слез больно свело горло.

Только бы не разреветься. Только не перед ним! К счастью, в этот момент Ланг потянулся за чем-то лежавшим на крышке пианино, и появилась секунда, чтобы незаметно вытереть глаза. Рене знала, что подобные выговоры выслушивали когда-нибудь все резиденты. Пожалуй, случались и похуже. Только вот она всегда была избалована мягкостью Хэмилтона и собственными успехами. Как показала жизнь — зря. Тем временем Энтони подцепил большой пластиковый лист, в котором безошибочно узнавался снимок грудной клетки, и поднял против света. Так, чтобы была видна каждая деталь.

— Вот здесь, — он ткнул пальцем в едва заметную точку. — Это твой осколок. Удели ты чуть меньше времени рукам и посмотри внимательнее, то катастрофы можно было бы избежать.

Несколько секунд Рене вглядывалась в едва различимую черноту посреди серой картинки, а затем громко всхлипнула и уткнулась лбом в колени. Осознать, что она действительно убийца, не получалось. Мозг отказывался верить во что-то подобное, ведь… Всем своим сердцем, с первого дня Рене хотела спасать. Шла к этому десять не самых простых лет с той ночи в Женеве. Она перешагивала через кошмары, наступала на горло усталости, страхам и неуверенности. Это была даже не мечта или цель, а смысл всей жизни, который носил имя «Виктория» и прямо сейчас надломился, точно однажды треснувший камень. И теперь Рене стояла около разрушенного пограничного столба, не зная, то ли пойти дальше прямо, то ли направо, то ли налево. А может, ей вообще надо вернуться. Может, она все же простая танцовщица, а не врач.

— О чем думаешь? — прозвучал над ухом вопрос. Энтони задал его тихо, словно не хотел спугнуть, но при этом сам боялся, что Рене зайдет в своих размышлениях слишком уж далеко. В тот опасный тупик, откуда не возвращаются.

— Что теперь будет? — прошептала она, не отрывая взгляд от коленей.

— Для тебя? — Раздалось хмыканье, а затем странный звук. Резко вскинув голову, расширившимися от удивления глазами, Рене смотрела, как медленно и педантично Энтони снял с крышки фортепиано, видимо, заранее принесенные ножницы, а потом отрезал от снимка одну полосу. Вторую. Третью. Он кромсал тусклый пластик на мелкие лоскуты, из которых будет невозможно собрать целой картины. И, заметив устремленный на себя взгляд, Ланг безмятежно пожал плечами. — Ничего.

— Но… — растерянно пробормотала Рене и замолчала.

А Энтони, возомнив себя едва ли не Эдвардом Руки-ножницы, теперь вырезал замысловатые фигурки. И от осознания, что совсем недавно это было изображение живого человека, который дышал и думал, Рене стало дурно. Действия Ланга больше походили на надругательство или кощунство. Не выдержав, она выдернула оставшийся кусочек, где по воле глумливого случая осталось не тронутым сердце.

— Не надо… не поступай так! Это неправильно… — сипло прошептала Рене, пока боролась с приступом непонятной тошноты. А Энтони взглянул на руки, что боязливо прижимали к груди пластик, и вдруг холодно усмехнулся.

— Неправильно? — вкрадчиво спросил он. — Сидеть здесь и заниматься самобичеванием — вот, что неправильно.

— Я убила человека! — Рене поняла, что злится. Порой бездушие Энтони удручало, а иногда доводило до исступления, когда хотелось кричать и рвать на себе волосы. Как сейчас. Но он лишь рассмеялся и со всей силы ударил ладонью по инструменту, вырвав из старого нутра вопль диссонансной боли.

— Тогда мы все здесь убийцы, — злорадно протянул Ланг, а потом пафосно продолбил на клавишах вступление из пятой симфонии Бетховена. Еще звучали последние плывущие ноты, когда он поджал пальцы и вдруг оперся локтями на пюпитр. — Ошибки случаются, Рене. Но все они часть обучения.

— Но не ценой жизни других! — попробовала она возмутиться. Однако весь запал с шипением потух, стоило встретиться взглядом с криво улыбавшимся Энтони. Он смотрел чуть свысока, как обычно делают взрослые с чужими детьми — снисходительно и лишь каплю брезгливо.

— Нет? — заинтригованно переспросил он, а потом его усмешка превратилась в нечто настолько кривое и пугающее, словно вместо рта на маске был рваный разрез. — Уж не возомнила ли ты себя святой?

— Чтобы помогать другим необязательно носить нимб!

— Но нужно учиться. И это, — он махнул в сторону огрызка снимка, — неизбежная часть твоего пути, даже если закон назовет твои действия преступлением!

Рене судорожно втянула воздух и поняла, что аргументы закончились. Как бы вся ее сущность ни восставала против подобных постулатов, где-то внутри она понимала неизбежную правильность слов Энтони. Это было действительно необходимо. И видимо, почувствовав, что Рене сдалась, Ланг устало оперся лбом на левую руку, пока пальцами правой ласково гладил черные клавиши. Забавно, но он сам был точно эти куски дерева — длинный, тонкий, со строгой пентатоникой приоритетов.

— Знаешь, у каждого хирурга за спиной есть целое кладбище его неудач, — заговорил вдруг Энтони, а потом усмехнулся как-то совсем уж тоскливо. — Оно преследует нас с первого дня и до последнего вздоха — во снах, в болезни, в радости и в горе. Это то, что заставляет одуматься, когда слишком весело, и поддерживает в миг полной безысходности. Чем успешнее хирург, тем больше там могил. Но знаешь, какая самая первая?

Ланг тяжело повернул голову и посмотрел на замершую рядом с ним девушку, а она лишь отрицательно покачала головой.

— Его собственная, Рене, — едва слышно проговорил Энтони. — Потому что за мгновение до смерти своего пациента умирает сам врач — душевно, психически, почти телесно. Дальше ничего нет — ни хорошего, ни плохого. Это предел, за которым уже не будет хуже, но одновременно и твоя опорная точка для роста. Так что поздравляю, доктор Рене Роше, сегодня ты заложила первый камень в некрополь своей пожизненной горечи, сожалений, а еще фанатичного желания все исправить. И теперь только от тебя будет зависеть, как много здесь появится надгробий, вырастет ли целый пантеон или убогое сельское кладбище.

— А если… — Рене попыталась сглотнуть, но во рту пересохло. — А если я не хочу ни новых надгробий, ни смертей?

— Боюсь, для тебя уже поздно. Ты зашла слишком далеко по дорожке и пришла на собственный погост. — Энтони заметил наверняка написанный на лице Рене испуг и вдруг улыбнулся. — Его не надо бояться. Это место для размышлений о вечном, о бренности бытия, о важности человеческой жизни. К тому же, какое кладбище без ряда могил?

Он замолчал, потом выпрямился и смахнул с крышки невидимую пыль. Помедлив буквально пару мгновений, Рене подняла голову и прямо взглянула в неожиданно спокойные глаза доктора Ланга, где от прошлой вспышки гнева на ярком золоте радужки не осталось даже налета раздражения, только понимание и немного усталости. И в этот момент она вдруг отчетливо поняла — мигрени нет. Совсем. Та не затаилась, как обычно, где-то в глубине черепа, а растворилась. Надолго ли — бог ее знает, но Рене вдруг испытала невероятное облегчение.