И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 85

— Идеальных условий не будет никогда, — продолжил Энтони. Он вновь педантично оглаживал каждую клавишу от скопившейся пыли, и мерное движение его пальцев завораживало. Словно то был ритуал, где вот-вот проснется магия и вспыхнет изнутри огнем лабиринт на предплечье. — Тебе всегда будет что-то мешать — нервы, лишний стаканчик с кофе. Но умение концентрироваться на проблеме и абстрагироваться должно быть доведено до автоматизма. Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек, ты должна забыть его. Он не больше, чем тело, которое тебе надо починить.

— Надеюсь, мне никогда не придётся оперировать друзей, — пробормотала Рене. — Я не смогу быть объективной.

— Не зарекайся, — криво усмехнулся Ланг и взял пару хроматических форшлагов на самой дальней октаве. — Нельзя спланировать чужую судьбу, а свою тем более.

— Это очевидно! Но звучит так, словно ты пытался… — хохотнула Рене, но тут же оборвала себя и задумчиво взглянула на Энтони. — А ведь ты действительно пытался.

— У каждого из нас хоть раз просыпается комплекс Бога, отчего мы начинаем творить чудеса направо и налево. — Пожал он в ответ плечами.

— Ты тоже?

— Да.

— Не знала, что ты настолько филантроп. Твоё самомнение великовато для этой больницы. Ах, погоди, для всего Монреаля, — грустно скривилась Рене.

— Это все потому, что на золе и пепелищах всегда растёт буйная и крепкая трава, — тихо протянул Энтони и швырнул в урну обрезок снимка.

Рене промолчала, обдумывая услышанное. Она прикусила губу и внимательно посмотрела на нахмуренный профиль, а тот вновь склонился над клавиатурой, пока пальцы сами наигрывали какие-то пассажи. Что же ты такое, Энтони Ланг? Что случилось в твоей жизни, раз вместо тебя остались одни только угли? Чёрные. Остывшие. Холодные, как вот эти самые руки. Какой же силы был огонь, чтобы спалить подобную личность. И насколько силён должен был оказаться ты сам, дабы воскреснуть. Ох, доктор Ланг, вы настоящий остров жутких сокровищ.

— И что… чем это закончилось?

— Банальной истиной, из которой я кое-что понял, — коротко рассмеялся он и замолчал. Рене терпеливо ждала продолжения, но когда его не последовало, все же спросила.

— Что?

— Я не Бог, — равнодушно бросил Энтони, словно говорил о погоде или курсе акций забегаловок Тима Хортона. — Многие из хирургов считают, что в операционной мы есть Альфа и Омега. Глупцы. На самом деле, это лишь буквы в греческом алфавите, которыми они выписывают себе грамоты о заслугах. А должны бы гравировать имена на могилах своего кладбища.

Ланг раздраженно передернул плечами, отчего аккорд вышел смазанным и еще более фальшивым. И Рене спросила:

— Когда умер твой первый?

— В четырнадцать, — быстро ответил Энтони, словно только и ждал повода рассказать. — Соседский щенок. Тогда я решил стать врачом.

Помедлив секунду, она разочарованно покачала головой.

— Обманываешь.

Энтони прервал музицирование и вдруг резко повернулся, чтобы взглянуть прямо в глаза.

— Даже если и так? — Он сжал губы и, кажется, побледнел еще больше. — Это не меняет факта: у меня было все, и он умер. Не будь ничего, и он умер бы так же. Такова жизнь. Что-то должно произойти, дабы мы шагнули вперед. Увы, но люди устроены так, что лучше работает метод кнута, нежели пряника. Оставшиеся от удара шрамы не дают забыть, а значит, не дают совершить ту же ошибку.

Виктория… Рене почувствовала, как в глазах скапливаются слезы. Что же, правдивость слов Энтони оказалась отрезвляюще острой. Она рванула по старым ранам, отчего руки сами потянулись к лицу, где вспыхнула горячая нить шрама, и заныло в сердце. Так остро и тоскливо, что Рене не выдержала. Уткнувшись носом в твердые колени, она позорно громко всхлипнула. Затем еще и еще, пока не разревелась окончательно.

— Поплачь, — шепот раздался где-то совсем рядом, и заплетенных волос коснулись знакомые прохладные пальцы. — Поплачь и станет легче.

— Когда? — Рене не представляла, как в череде судорожных вздохов смогла выдавить хотя бы слово. Но узнать ответ было так важно, словно он должен стать спасательным кругом. Эдаким маяком на берегу, где больше не будет мучить глухое чувство вины.

— Когда-нибудь потом, — вновь пришел вздох и шепот, — но обязательно станет.

И Рене потянулась за ним — за шелестом голоса, который обещал утешение. Резко дернувшись в сторону, она обвила руками длинное черное туловище, в груди которого успокаивающе часто колотилось живое сердце, и с беззвучным воем спрятала лицо в вязаном джемпере. От него веяло мятой и кабинетной пылью, тем самым запахом, от которого всегда становилось чуть легче. А Рене вдруг поняла — она верит. Что бы ни натворил Энтони, каким бы ни был жестоким, упрямым и вредным, ей нельзя в нем сомневаться. Ни на секунду, ни на мгновение, ибо он — все, что у неё теперь есть.

Она не знала, сколько времени так просидела. Наверняка свитер давно промок, а от позы уже болела спина, только большая ладонь по-прежнему гладила по волосам. И лишь когда Рене едва заметно пошевелилась, где-то в груди Энтони сердце незаметно ухнуло немного громче, а потом вернулось к прежнему ровному ритму.

— Что теперь будет? — повторила Рене свой самый первый вопрос, а потом с удивлением поняла, что больше не плачет. Просто сидит, уткнувшись куда-то в твердое плечо, и, пожалуй, слишком сильно сжимает нервными пальцами черную ткань. Наверняка растянула…

— Комиссия и слушания, — тихо отозвался Ланг. — Но тебе ничего не грозит. Уже нет.

— Я должна… — она собиралась было добавить про ответственность, решения, опыт… Однако Энтони резко отстранился, словно его разозлила эта настойчивость, а потом вовсе отвернулся, отчего из пальцев выскользнула ткань тонкой кофты. Рене удивленно моргнула, ощутив в руках холод и пустоту.

— Ты никому и ничего не должна, — процедил Ланг. — Должен я.

И это прозвучало настолько ультимативно, что Рене передернуло. Будто деревянный молоток ударил по подставке после оглашения приговора, и стало как-то не по себе.

— Иди домой. Хуллахуп заменит тебя на осмотре, а с операциями я разберусь сам.

Энтони вновь принялся полировать чертовы клавиши, очевидно, давая тем самым понять, что разговор и откровения на сегодня закончены. Ну а Рене тихонько вздохнула. Что она опять сказала не так? Однако спрашивать об этом было, конечно же, бесполезно. Скорее, горы заговорят, чем Энтони Ланг снизойдет до объяснений своего настроения. Так что, взяв с пианино позабытые «вишенки», Рене нацепила их на ноги и поднялась. В ступни немедленно впились тысячи мелких иголок, отчего захотелось поморщиться.

— Могу я попросить на завтра отгул? — проговорила она, когда уже собиралась направиться прочь.

— Нет, — пришел короткий ответ. А затем Энтони уперся ладонями в деку, словно искал опоры, и договорил: — Это надо заработать, Рене. Заоперировать, зашить, осушить и отправить в палату дожидаться полного заживления. Только в этом случае можно надеяться, что швы не разойдутся, и образовавшийся котлован не поглотит в себе каждого следующего твоего пациента. Да, шрам останется, но падать вниз будет уже не так глубоко.

Повисло молчание, а Рене почти наяву увидела, как опять беснуются вокруг головы Энтони черные призраки. Они цеплялись за вечно растрепанные волосы, кружили, словно терновый венец, и ныряли в провалы зрачков. Кладбище доктора Ланга было поистине страшно. И прямо сейчас он шел туда, чтобы поговорить со своими ожившими мертвецами. Но как бы ни хотелось взять его за руку и пройти через каждый склеп вместе, как он сделал это для Рене лишь десять минут назад, приходилось признать — ей там не место. Пока или же навсегда, решать будет Ланг. Так что ничего не оставалось, кроме как тихо спросить:

— Тогда… до половины шестого?

— До половины шестого, — долетел голос из потустороннего мира.

Дорога до дома показалась удивительно быстрой. Здания сменялись на влажные от недавнего дождя проспекты, подземный город — на яркий солнечный свет, а мысли Рене — на воспоминания. Она думала о запахе мяты, о пыли, о тонком джемпере. Где-то в растрепанных волнистых волосах все еще блуждала чужая рука и перебирала плетение кос. Рене вдыхала запахи пустого автобуса, а чувствовала мяту да шерсть. Ее окружал шепот и тот самый голос, который немедленно приходил, стоило вновь ощутить внутри себя пропасть отчаяния. Так оставался ли хоть один шанс не сделать того, что Рене уже натворила? Нет. Конечно же, нет. Простая мысль, что она влюбилась в летучую мышь отделения, в ходячий кошмар, черную моль и человека с мягким именем «Энтони», настигла доктора Роше где-то между улицами Лариве и Шарлеруа. Знание просто пришло и оставило вместе с собой щемящую радость, от которой почему-то вновь захотелось расплакаться. Это было нежеланное чувство, совершенно неправильное, почти что предательское к той тонкой едва ли не дружбе, которая прямо сейчас стала якорем в их отношениях. Но Рене не обманывала себя, не пряталась за глупыми отговорками. К тому моменту, как она вставила ключ в замочную скважину, ей все уже было ясно.