Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения. Страница 65

Ни сапог, которые я помог ей снять, едва мы вошли в наше бунгало несколькими часами ранее, но уже после заката, ни платья с колготками телесного цвета. Лишь тот самый серый комплект, что мы купили тогда вместе. Из-за него я, признаться, испытываю странную скованность. Потому что мы были ужасны во всех смыслах, и как самостоятельные личности, и как пара, но не пара, когда каждая встреча превращалась словно в стычку двух злейших врагов на свете. Но каким-то образом мы тут вместе, невзирая на массу нерешённых вопросов и разную степень обнажённости, и, наверное, это что-то да значит, так ведь? Должно же значить.

Потому что даже самые незначительные и незаметные детали или обстоятельства вмешиваются в нашу повседневность иногда больше всего остального. Они не становятся очевидными вплоть до самого последнего момента. Взять, например, тот факт, что я не видел существование собственного сына не через снимок, пока ребёнок не стал настолько большим, что исчезла всякая возможность его скрыть. Или то, что несколько месяцев тому назад даже Лив не знала, что он, нетронутый и уцелевший, остался внутри неё. Мы вообще не думали, что такое может произойти, и жили каждый своей жизнью отдельно друг друга. Ну или думали, что живём. Но вот было ли это истинной жизнью хотя бы одну минуту?

— Я понимаю, как прежде, уже никогда не будет, но…

— Знаешь, ты как шарик, — вдруг говорю я в потолок, перебивая её, потому что эти слова не находятся в перечне тех, которые хочется слышать. И к тому же в случае с ней секс это не то, что первостепенно. Пусть я и не могу выкинуть эти мысли окончательно, но у нас всё иначе. Наша связь глубже и больше или может такой быть, и я не испорчу это ни своей внутренней нестабильностью, ни знанием того, что наши потребности, совершенно обоюдные и взаимные, ничем не отличаются друг от друга. Не тогда, когда срок потенциально опасный. — Как большой воздушный шарик. Но аккуратный шарик, — шарик, который, как я надеюсь, никуда от меня не улетит. Я ведь не могу держать его за ленточку вечно. И никто не сможет. Рука рано или поздно устанет, и тогда… — И в то же время ты нисколько не шарик, — только-только начав перебирать приятно пахнущие шампунем и просто Лив волосы, я чувствую, как предплечью становится намного легче, едва его покидает тяжесть головы. Смутно видя принимающий сидячее положение силуэт, мне лишь остаётся надеяться, что это не то, что может превратиться в обиду и побег в любой последовательности.

— Потому что шарики лёгкие и совершенные, а я совсем не такая?

Надломленный тон сжимает моё сердце, скручивает желудок и вызывает затруднение дыхания. Я сглатываю комок нервов, вставший в горле, надеясь успеть сказать до того, как он вернётся обратно, и тем самым не дать ей уйти, если вдруг это всё-таки то, о чём она, возможно, думает. Она фактически не различима во мраке и потому кажется эмоционально закрытой, несмотря на всю открытость и искренность всех последних фраз. С одной стороны, ночь прекрасна тем, что делает людей честнее, но с другой она легко может отобрать и отбирает это качество наутро, порой стирая всё, что было, словно ластик.

— Потому что шарики, как бы бережно ты к ним не относился, лопаются и сдуваются. Их целостность недолговечна. А я не хочу это разрушить. Не хочу делать больно, понимаешь? Никогда не хотел, хотя и делал, — мой голос будто задушенный и потому слишком тихий, неспособный выразить всё буквально, а не посредством ассоциаций, но, может, это даже к лучшему. Меньше всего я нуждаюсь в том, чтобы торопить события, и в том, чтобы что-то стало слишком рано, излишне откровенно и преждевременно правдиво.

— И в тот день по телефону тоже?

— В том числе и тогда, да.

— На тот случай, если мы мыслим и чувствуем иначе, я могу выдержать обидные слова, Дерек.

— Я и не думаю, что ты не можешь, — отрицание выражается движением головы из стороны в сторону, убедительным и мгновенным, не содержащим в себе и капли сомнения. Мне уже не раз доводилось видеть или слышать лишь одно понимание того, почему я говорю то, что говорю, без всякого эмоционального возбуждения. — Просто это сложно.

— Потому что тебе хочется, чтобы я была беспомощной и ранимой? — спрашивает Лив, вероятно, смотря на меня своими такими пленительными глазами в обрамлении особо пушистых и длинных из-за туши ресниц и накрашенных светло-коричневыми тенями век. Я нахожу левую руку, лежащую поверх простыни, исключительно на ощупь. Прикосновения приятны и необходимы, и у меня нет сил противостоять желанию касаться и чувствовать горячее тепло, мгновенно вызывающее сладкую дрожь по всему телу.

— Может быть, время от времени. Хотя бы иногда, — честно, ничего не приукрашивая, говорю я, больше не желая когда-либо притворяться и делать вид, что жизнь этой женщины одновременно не является и моей жизнью тоже. — Хочу, чтобы ты просто нуждалась во мне.

— Думаю, буду. Ну, когда придёт время.

Речь явно о ребёнке, о том, что мы, вероятно, не готовы к этому и не представляем себе, как действительно всё будет, но я, кажется, всё равно готов больше. Я знаю, это важно, но вместе с тем хочу открытости и любви не только тогда, когда это связано с болезнями, здоровьем или естественными физиологическими процессами вроде родов. Хочу единства в повседневности.

— Но я не только об этом, — нежность и острое ощущение трепета сопровождают каждую мою мысль, каждый жест и прикосновение. Душевная тяга, лишь усиливающаяся за счёт ничтожно малого расстояния между нами, воплощается в том, с какими именно ощущениями я продолжаю касаться тонких слегка прохладных пальцев, которые хочется согреть. Самая умоляющая, самая твёрдая на свете просьба не заставляет себя ждать, срываясь с моих губ тихо, но сильным тоном, несколько компенсирующим внутреннюю слабость. — Иди ко мне. Ляг снова рядом.

Кажется, смутно кивнув, Лив опускается обратно на подушки, вытягиваясь вдоль моего тела, тёплая, поддающаяся и пахнущая, как счастье. Я прислоняюсь грудью к её спине, оборачиваю руки вокруг её плеч и целую кожу близ шеи, чувствуя, как женщина словно бы перестаёт дышать, настолько заметно между нами становится всё тише. В то, что лично мною ощущается, как комфорт, полнейшая идиллия и гармония, вторгается звук пришедшего сообщения. Это не мой телефон, и я неохотно, но позволяю себе ослабить силу своих объятий, чтобы Лив могла дотянуться до прикроватной тумбочки.

— Что там у тебя? — шепчу я с мыслями, неуклонно обращающимися в сторону работы, сегодняшнего матча, его итогов и Джейсона, потому что просто не знаю, кто ещё может писать ей так относительно поздно. Мне не захотелось включать телевизор из-за осознания невозможности что-либо изменить, находясь здесь, когда парни там. Но вопреки этому я не испытываю безразличие и не усну, пока не узнаю окончательный счёт, а может, и того дольше, в зависимости от результата, но прямо сейчас у меня нет желания ощущать вину. Лучше всего ей вообще не приходить. А позволить мне быть счастливым и не отравлять момент. Боже, пусть они выиграют. Возможно, только это и убережёт меня от угрызений совести. — Всё хорошо? Ничего не случилось?

— Я не уверена. В смысле не знаю, как ты… — слова звучат с неожиданным для меня сопротивлением или отчаянием из-за словно неспособности выразить всё вслух, чем бы то это ни было, мечтами, надеждами или новостями. С надрывом в сердце я, возможно, безошибочно предчувствую, что она не сможет сказать это мне в лицо. Но почему?

— Не знаешь, как я что? — ранимо, будто лишившись всякой защиты, и с ощущением неподвластной тошноты спрашиваю я. Во вместо того, чтобы услышать всё объясняющий и делающий очевидным ответ, мне приходится взять протягиваемый мне телефон, что ощущается, как жест непревзойдённого доверия без всяких секретов. Этот жест омрачает лишь странный привкус чего-то неприятного, не позволяющий оценить всю важность момента. Прочитав сообщение всего из двух коротких слов, мне мгновенно становится многое ясно.

Мы проиграли.

***