Муссолини и его время - Меркулов Роман Сергеевич. Страница 51

Посмотрите на письма и речи Муссолини, если у вас есть отвага: если есть что-то более утомительное, чем их содержание, так это стиль. Его предложения несколько однообразны: «Я говорю, что мы будем делать, и мы делаем», «Мы хотим сделать и сделаем», «Мы хотим дать и даем»… Однако почти все оказалось ложью: он сделал только десятую часть того, что «хотел сделать». Выступления дуче, которые он оставит потомкам в количестве нескольких тысяч, содержат лишь банальности и рев».

В цитируемом выше черновике статьи, которая никогда не была опубликована, Алданов показал себя очень проницательным человеком. Он оценил Муссолини (которого видел лишь однажды, наблюдая в качестве туриста за одним из балконных выступлений дуче) намного более здраво, нежели это удалось таким мастера слова, как неоднократно беседовавший с итальянским диктатором Эмиль Людвиг или Бернард Шоу.

«Он так и не признал ни одной из своих ошибок: «Дуче всегда прав». Эта фраза отображается на всех итальянских стенах, и так, вероятно, дуче действительно и считает! Это трагикомедия. Муссолини считал, серьезно и самым искренним образом, что, как никто до этого, он был новым Юлием Цезарем, и его страна – безусловно, самая очаровательная в мире – обладала огромной военной мощью.

Наиболее поразительная особенность его натуры – страсть к зрелищности, принявшая угрожающие размеры. Он довел искусство жеста и любовь к себе до неизвестных доселе пределов даже на вершинах власти, театральных по природе, среди многих маленьких современных Неронов».

Алданов писал эти строки весной 1941 года, когда слава и престиж дуче уже были безнадежно подорваны, что никак не повлияло на точность замечаний о характере итальянского диктатора и особенностях фашистской пропаганды.

В конечном счете собственная пропаганда сыграла с Муссолини самую злую шутку – призванная убеждать народ Италии, она в конце концов «убедила» и самого дуче, постепенно поверившего в непогрешимость собственных суждений и незыблемость своей власти.

Да и как ему было не поверить в это? Уже к 1930 году Муссолини открыто называли сверхчеловеком: он не только спас Италию от ужасов гражданской войны, но и поднял экономику из руин, добился пересмотра несправедливых пунктов Версальского мира, вознес престиж страны на неслыханную высоту, а кроме того – чудесным образом избежал всех покушений на свою жизнь. Это ли не свидетельство промысла Божия?

Муссолини восхищались и индийский политик Махатма Ганди, называвший дуче сверхчеловеком, и президент США Франклин Рузвельт, впечатленный решительной борьбой главы итальянского правительства с безработицей, и ирландский драматург Бернард Шоу, который в 1926 году сказал: «Итальянский народ пошел за Муссолини, так как объелся беззаконием и самодовольной глупостью парламента и захотел себе умелого и делового руководителя». Впрочем, Шоу, кажется, не упустил ни одного шанса спеть осанну какой-нибудь диктатуре, в почти столь же комплиментарных выражениях оценив и Гитлера, и Сталина.

Но что упрекать в славословии эмоциональных представителей искусства или слишком далеких от итальянских реалий заокеанских президентов, если личность Муссолини впечатлила даже таких многоопытных европейских политиков, как Уинстон Черчилль или Роберт Ванситарт, занимавший в 20–30-е гг. важные посты в британском министерстве иностранных дел. Лорд Ванситарт нашел дуче превосходным собеседником и человеком широкой эрудиции. Англичанину вторил известный французский политик Аристид Бриан, назвавший Муссолини не только великим государственным деятелем, но и просто «приятным человеком». И если германский рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург скептически воспринял надежды дуче «перевоспитать итальянскую нацию», то и Адольфа Гитлера, и его политического соперника Франца фон Папена одинаково пленяла личность фашистского диктатора – при этом Папен, вблизи наблюдавший и фюрера, и дуче, считал, что Муссолини «человек совершенного иного калибра по сравнению с Гитлером». Столь же высоко оценивали Муссолини и Генри Форд, и Томас Эдисон, назвавший дуче «величайшим гением современной эпохи».

Итальянцы совершали настоящие паломничества на «малую родину» Муссолини, где десятки, если не сотни людей с упоением рассказывали им о своей детской дружбе с всесильным ныне вождем. Число друзей детства диктатора множилось с каждым годом. Ту же самую картину большими мазками писали и бывшие «боевые товарищи», каждый из которых якобы либо выносил раненого Муссолини с поля боя, либо лежал с ним на соседней койке в госпитале. Еще больше людей «стояли» с вождем на площади Сан-Сеполькро в 1919-м или маршировало на Рим в 1922 году. Любая деталь биографии дуче работала теперь на фашистский миф. Предмет одежды, часть столового прибора, небрежно оброненная фраза – все расхватывалось, разносилось, обрастало легендами. Пожатые руки не мылись неделями, их демонстрировали всем желающим – сам «отец нации» дотронулся до этой ладони! В одной траттории долгое время демонстрировался стакан, из которого пил воду сам дуче, – периодически его покупали за немалые деньги, но спустя какое-то время стакан вновь появлялся на своем месте. В подобных «сувенирах», как и в «паломниках», желающих прикоснуться к реликвиям или к самому дуче, недостатка не было.

Газеты публиковали трогательную историю о том, как однажды в кабинет к главе правительства явился бывший карабинер, когда-то принимавший участие в задержании интервенциониста Муссолини и даже ударивший его при этом палкой. В полном соответствии с законами мифотворчества раскаявшийся старик молил теперь о прощении, предлагая Муссолини избить его той самой чудесным образом уцелевшей палкой.

Разумеется, благородный дуче этого не сделал – старого служаку он обнял и простил, а палку принял в качестве сувенира, на память о бурной молодости. Другой старик якобы прошел пешком 700 километров от своего дома к месту сражений Мировой войны – набрать для Муссолини воды из Пьяве. Такие истории расходились в Италии на ура – поклонников у дуче было столько, и осаждали они его с таким рвением, что ему могла бы позавидовать любая современная суперзвезда шоу-бизнеса. Для многих итальянок абсолютной гарантией счастливого будущего их детей было рожать в больницах неподалеку от места, где родился дуче. Менее склонные к риску, связанному с путешествием и родами в не самых лучших условиях Романьи, ставили портреты Муссолини на тумбочках у кровати – заложить в будущего ребенка нужные качества.

Однако восторженные поклонники были лишь малой частью культа дуче, воспеваемого фашистской пропагандой.

Газеты, плакаты, листовки, радиопередачи и выпуски кинохроники ежедневно напоминали миллионам итальянцев о том, что Муссолини не спит ночами – а как иначе решать по сотне сложных вопросов в сутки? – работая при свете ламп над документами; о том, что, несмотря на свою загруженность делами, дуче успевает не только прочитывать сотни газет в день, но и примерно семьдесят книг в год, а кроме того, и сам является автором и соавтором многих романов и пьес. Уровень литературных дарований диктатора делал его, по мнению критиков, современным классиком итальянской литературы. И пускай постановки из жизни Наполеона и Цезаря не оставили сколько-нибудь заметного следа в театральной жизни – это ничуть не мешало пропагандистам продолжать восхищаться «великим человеком», находящим время не только для спасения Италии, но и для творчества.

Сам Муссолини в частном разговоре мог откровенно сознаться в собственном равнодушии и к литературе, и к живописи, и к музыке, и к театру. В картинных галереях он откровенно скучал, а большинство собственных произведений написал еще в молодые годы, томимый прежде всего нуждой, а вовсе не жаждой сочинительства.

Впрочем, порой могли пригодиться и первые плоды его литературных усилий. Вскоре после заключения соглашения с Ватиканом дуче распорядился переиздать роман «Клаудиа Партичелла, или Любовница кардинала», написанный им еще в довоенные годы, когда социалист Муссолини нещадно высмеивал Католическую церковь. Публикуя книгу об отношениях куртизанки и священника, где антиклерикальные выпады перемежались сценами откровенно эротического содержания, Муссолини тешил собственное самолюбие, желая еще раз щелкнуть «церковников» по носу, но в остальном особых иллюзий в отношении своего литературного дара никогда не питал, справедливо считая себя недюжинным публицистом, но не более того.