Муссолини и его время - Меркулов Роман Сергеевич. Страница 76

Разумеется, Париж или Белград имели полное право использовать эти события как пресловутый «казус белли» – но если сербам напасть на Венгрию мешала Италия, решительно поддержавшая Будапешт, то у французов все обстояло еще сложнее. Дипломатия покойного министра не нравилась многим французским политикам, а ответственные государственные мужи считали безмерной глупостью нарываться на войну с Италией, имея под боком национал-социалистический рейх. И ради чего? Ради Югославии? Еще меньше энтузиазма проявили англичане, справедливо указавшие на то, что французы проявили всегдашнюю безалаберность в организации визита балканского монарха: меры безопасности, предпринятые хозяевами, не выдерживали ни малейшей критики.

В результате единственными пострадавшими (не считая, конечно, погибших в Марселе) оказались югославские венгры, которых белградское правительство принялось массово выдворять из страны. Будапешт скрепя сердце неофициально признал за собой часть ответственности за случившееся, пообещав строже относиться к «политическим эмигрантам» из Югославии. Официальный Рим не счел нужным предпринимать даже таких шагов навстречу Белграду – Муссолини считал подобные поступки проявлением слабости.

Эфиопская война привела к постепенному потеплению в итало-германских отношениях. Поддержка нацистами Италии во время «санкционной кампании» не была забыта Римом – в 1935 году делегация фашистов впервые посетила национал-социалистический съезд в Нюрнберге. В свою очередь фашистская пресса «не заметила» серии статей в германских газетах, достаточно критичных по отношению к итальянской внешней политике, а дуче сделал несколько публичных высказываний явно прогерманского характера. О защите Италии на Дунае уже не упоминалось, хотя порой Муссолини и продолжал выступать перед англо-французскими дипломатами в амплуа единственного европейского лидера, способного остановить Гитлера.

Но время шло, и к лету 1936 года многое в европейской политике изменилось. Германия уже открыто восстанавливала армию и свой суверенитет на Рейне, переживала медовый месяц в отношениях с Англией. Французы искали утешения в контактах с СССР и занимались укреплением межсоюзных отношений в рамках Малой Антанты.

Из Рима за этими процессами наблюдали со смесью ревнивого недовольства и опаски. Разрыв с англо-французами означал, что Италия может оказаться одинокой в попытках сохранить свое господствующее положение в Австрии. Если в 1934 году Муссолини готов был защищать Вену от Берлина, а Будапешт от Парижа, то к 1936 году возможности итальянской дипломатии в этом направлении были практически исчерпаны.

Несмотря на победу в Эфиопии (а на деле – благодаря ей), вдумчивый наблюдатель мог бы отметить уменьшение реального влияния Италии в Европе. Слишком дорого стоила эта война, слишком много ресурсов требовало удержание завоеванного. Несмотря на официальное завершение военной кампании в мае, еще осенью 1936 года итальянским войскам приходилось отражать атаки не сложивших оружия эфиопов прямо на улицах Аддис-Абебы. Партизанская война в Восточной Африке отвлекала десятки тысяч солдат, и военные возможности Италии оказались подорванными. Теперь уже бряцание оружием на австрийской границе не выглядело таким уж безопасным делом – особенно на фоне масштабной военной программы Германии.

Возрождающаяся мощь Германии и сепаратный (от англо-французов) курс Италии делали очевидным изменившийся баланс сил: и Австрия, и Венгрия постепенно переставали ориентироваться исключительно на Рим. У дуче явно не выходило выигрывать на всех досках одновременно: он хотел слишком многого сразу – и пропагандистской победы над бывшими союзниками, и сохранения Германии в прежнем веймарском военном бессилии, и господства Италии на Балканах и в Средиземном море.

Столкнувшись с возросшими трудностями, преисполненный презрения к демократическим правительствам Англии и Франции, Муссолини начинает коренной пересмотр всей внешней политики Италии. Зачем Риму таскать каштаны из огня для англо-французской буржуазии и рисковать войной с Германией из-за Австрии? Это бессмысленно, подлинные интересы империи лежат в бассейне Средиземного моря, Африке, на Балканах. И на всех этих направлениях Италии противостоит вовсе не Берлин, а Париж.

Муссолини приходит к мысли о необходимости новой войны, но уже не в Африке, а с Францией. Победа над такой страной не только вознесла бы престиж Италии на неслыханную высоту, но и полностью изменила бы положение сил в Европе и мире. Дуче мечтает о войне с французами, с последующим урегулированием старых территориальных споров в пользу Рима. Шаг за шагом Италия начинает подготавливаться к грядущему противостоянию – как обычно, сперва разворачивая пропагандистскую кампанию, а затем уже и военно-стратегическую. Тот факт, что подготовка эта велась «по-фашистски», то есть кое-как, не отменял главного – с 1936 года внешняя политика Рима исходила из того, что в будущем Италии неизбежно предстоит воевать с Францией. И конечно же, такая война была немыслима без надежных союзников – Муссолини, пусть и уверенный в несравненной военной мощи Италии, все же не предполагал сражаться с французами один на один. Требовался новый дипломатический курс.

Проводить в жизнь новую имперскую линию была призвана родственная кровь – муж старшей дочери Эдды граф Галеаццо Чиано. Прославившись в качестве пилота-добровольца на эфиопской войне, Чиано в июне 1936 года получил высокую должность министра иностранных дел. Муссолини и раньше стремился направлять внешнюю политику самостоятельно, но до этого назначения его экспрессия отчасти умерялась голосом разума со стороны когорты профессиональных дипломатов. Теперь же это ограничение было снято.

Сам факт, что Муссолини поставил на ключевой пост своего зятя, уже говорил о многом. Дуче явно устал от возражений со стороны профессиональных дипломатов – назначение Чиано, давнего противника Сувича, фактически исполнявшего обязанности министра иностранных дел, оставляло их в прошлом. Чиано был не из тех, кто готов подвергнуться немилости ради отстаивания своей позиции, – с приходом зятя Муссолини в министерство иностранных дел всякое оппонирование внезапным «озарениям дуче» закончилось.

Худшего выбора нельзя было и сделать. Несмотря на достаточно хорошую дипломатическую школу в Азии, где Чиано прошел путь от шанхайского консула до посла в Китае, в качестве министра иностранных дел он оказался абсолютно бездарен. Подчиненные вскоре убедились, что их руководитель не любит длинных докладных записок и предпочитает блистать не в рабочем кабинете, среди скучной рутины и бумаг, а на роскошных вечеринках, устраиваемых итальянской аристократией.

На своем посту министр самым поразительным для карьерного дипломата образом умудрялся производить на окружающих неизменно негативное впечатление. Наружно почти рабски преданный дуче, что проявлялось в доходившей до смешного манере поведения, он одинаково отталкивал своим чванством и британских лордов, и представителей национал-социалистического рейха. Англичан коробило его топорное чувство юмора, а немцев – привычка графа «незаметно» дотрагиваться до своих гениталий прямо на дипломатических приемах (на удачу, как считалось в Италии). Все, и не без оснований, считали его до крайности лживым человеком – таковым он и являлся.

Доброжелательно настроенные к графу современники говорили о его пристрастии к радостям жизни, но эта черта характера, к сожалению, никак не сказывалась на практической политике, зато нашла свое воплощение в не слишком законных методах, при помощи которых зять дуче сколачивал свое состояние. Он быстро обрел репутацию человека, готового небезвозмездно пролоббировать любой вопрос на высшем уровне.

Не надеясь на объективность потомков, Чиано вел дневники, в которых поначалу превозносил Муссолини, а после начала войны исправил свои заметки, превратив себя из неумного слуги в скептика, предугадавшего все несчастья, свалившиеся на Италию с 1940 года.

На самом же деле он никоим образом не противостоял внешнеполитическому развороту фашизма в 30-х годах. Напротив, граф проводил новую внешнеполитическую линию дуче с немалым энтузиазмом, вызванным не только стремлением угодить дуче, но и тщеславным желанием вписать свое имя в историю. Такой человек попросту не способен был дать хороших советов – он их и не давал.