Верь мне (СИ) - Тодорова Елена. Страница 85

После душа я заставляю себя полностью собраться и, наконец, оставить прошлое там, где ему самое место. На такой глубине, которую невозможно достать.

Спустившись вниз, приветствую Чарушиных и заехавших к ним Даню с Мариной. Прошу у Лизы телефон, чтобы позвонить Анжеле Эдуардовне. Говорю ей, что у меня полный порядок. Расспрашиваю, как она сама, и не грустит ли Габриэль. Она меня успокаивает и даже присылает фото себя с питомцем.

Пока готовим с Лизой и Мариной завтрак, узнаю от Дани, что вчера состоялся арест всех, на кого так долго Саша собирал компромат, включая самого Владимира Машталера. Без предъявления обвинений остался лишь Игнатий Алексеевич. И то только потому, что его увезла с ранением «скорая». Но Тимофей Илларионович заверяет, что эта отсрочка его уже не спасет. Дело полностью готово для передачи в суд.

– Как Саша? – спрашиваю я у Дани, как только исчерпывается горящая тема карающего меча Фемиды.

– Отлично, – быстро отвечает он. И очень уж коротко уточняет: – Восстанавливается.

Я закусываю губы и киваю.

Уже позже, после завтрака, когда девчонки принимаются за уборку стола, а мне поручают присмотреть за племянником, Даня тихо делится со мной своими собственными размышлениями.

– Слушай, я понимаю, что обычному человеку это трудно даже вообразить, но, как мне кажется, гребаный рогатый принц стремается из-за того, что он вроде как в лежке сейчас. Думаю, он тупо стыдится и не хочет, чтобы ты видела его слабым. Хоть он сам оставил мои выводы без комментариев… – вздыхая, Шатохин тихо матерится. – Но я-то его знаю как облупленного. Другой причины просто быть не может. Он по-прежнему по уши в тебя. Зуб даю.

Я смущаюсь. Чувствуя, как загораются щеки, нелепо прячусь за малышом. Сердце, разгоняясь, едва не выбивает себе путь наружу.

– Эм… Меня не это волнует, Дань, – отражаю несколько рвано. – Я просто не хочу, чтобы он на меня сердился.

– Сердился? Не выдумывай, – отмахивается Шатохин с усмешкой.

Но это не добавляет мне ни спокойствия, ни уверенности.

Малыш начинает хныкать, и мы с Даней как-то одновременно принимаемся его отвлекать. Я подкидываю, а он строит смешные рожицы.

– Наконец-то можно будет покрестить Кирюшу, – произносит с улыбкой подошедшая к нам Лиза. – Вы же помните, что вы крестные?

Мы с Шатохиным переглядываемся и тоже улыбаемся.

– Конечно, – выдаем почти в унисон.

Но до крестин все же предстоит дожить. Сначала нас ждет ряд не самых радужных событий. Я хожу в больницу к Саше ежедневно, но каждый раз, когда я там появляюсь, любая из трех постовых медсестер, перехватывая мой полный робкой надежды взгляд, неловко опускает глаза, чтобы не смотреть мне в лицо, когда придется оповестить, что изменений в указаниях не было. Мне по-прежнему запрещено проходить в палату к Георгиеву.

Я стойко терплю подобное проявление его дурацкого царского характера. Но однажды не выдерживаю и передаю записку.

«Мне нет разницы, лежишь ты, сидишь в инвалидном кресле или ковыляешь на костылях! Я прихожу к тебе! Не давая мне возможности увидеть себя сейчас, ты проявляешь лишь свой чертов эгоизм! Это очень жестоко!»

Позже, когда эмоции утихают, я, конечно, жалею, что передала ему именно это послание. Ведь получается, что повела себя не лучше него. Вместо того, чтобы написать, как он для меня дорог, и как я ему благодарна за спасение, как счастлива, что все закончилось благополучно для него, пожелать здоровья и всего самого лучшего в этой жизни, попросить прощения и проститься, я повела себя словно капризный ребенок, опустившись до каких-то претензий и заострив внимание на своих чувствах, которые он имел право задеть.

Но сделанного, как мы уже знаем, не воротить. Приходится просто жить со всеми последствиями, чувством вины, тоской.

Я разрываюсь между необходимостью улетать в Париж к Анжеле Эдуардовне и потребностью увидеть Георгиева. Каждый день обещаю себе взять утром билет и каждый день откладываю. Все хожу в эту клинику, словно неприкаянная.

А потом…

Наступает день похорон Влады Машталер. Мне посещать их, конечно же, необязательно, но я считаю своим долгом проводить ее в последний путь. Да и ребята все идут, как бы кто к ней ни относился. Держимся вместе – Лиза, Артем, Даня, Марина, Бойка, Варя, Фильфиневич, Лия… И вдруг, к моему удивлению, на отпевании появляется Саша.

У меня обрывается и улетает куда-то в ноги сердце, когда он как ни в чем не бывало входит в церковь.

В строгом черном пальто, с идеальной стильной стрижкой, гладко выбритый и по всем параметрам здоровый. Все такой же высокий, все такой же большой и все такой же крепкий. По его виду ни за что не сказать, что двенадцать дней назад он был дважды подстрелен и находился под ножом хирурга.

Лишь увидев Георгиева, понимаю, почему так затянули с погребением Влады. Изначально думала, что это из-за необходимости проведения каких-то особых медико-криминалистических экспертиз для расследования, а оказывается – чтобы он окреп и смог присутствовать на похоронах своей жены.

Наши взгляды встречаются, и у меня выбивает дух от того урагана, что тотчас разворачивается за моей грудной клеткой. Я так сильно пугаюсь этих безумных эмоций, что едва удерживаюсь от вскрика. Резко опускаю глаза на пламя свечи, которую держу в руках. Она начинает адски трещать, будто в подтверждение того, какими неправильными здесь являются мои чувства к нему.

Господи, прости… Но я не могу себя контролировать.

Если ты сможешь простить…

В стремлении избегать зрительного контакта мы солидарны. Хоть я ни разу за всю службу и не направляю свой взгляд на Георгиева, точно знаю, что и он на меня не смотрит. Всегда это чувствовала. Сейчас ощутимым является лишь его присутствие. И этого достаточно, чтобы во мне клубилось волнение и разрасталось чувство вины.

– Со святыми упокой, Христе, душу рабы твоей…

Я изо всех сил пытаюсь фокусироваться на молитвах, которые читает священник. Я их знаю наизусть. Шепотом повторяю. Но при этом все мое восприятие зациклено на другом. Оно поглощено воспоминаниями и новыми путанными мыслями вокруг человека, о котором мне думать нельзя. По крайней мере, не сейчас. Не здесь. Вот только я не могу это остановить.

Как он? Здоров ли он? Чего ему стоит эта внешняя непоколебимая сила? Получил ли он мою записку? Что почувствовал? Почему до сих пор ни слова не написал? Зачем сейчас так посмотрел на входе, будто эта встреча для него столь же будоражащая, как и для меня? Злится ли он, что я здесь? О чем думает сейчас? Тяжело ли ему? Увидимся ли мы еще когда-нибудь? Заговорит ли он со мной? Простит ли?

Или «прощай» это все-таки навсегда?

Господи, я сама не понимаю, чего я хочу… Знаю ведь, что вместе нам уже не быть. Надеюсь на дружбу? Смогу ли ее вытянуть?

Боже, как же хочется на него посмотреть… Просто посмотреть. Тех пяти секунд было дико мало. Я хочу разглядывать часами, по миллиметру. Убедиться, что с ним правда все в порядке.

Но мое сердце и без того пропускает удары. А потом будто бы их наверстывает. Соответственно растет пульс. Дыхание учащается и становится поверхностным. Мне все труднее контролировать эту функцию. Я чувствую себя так, будто вот-вот лишусь сознания. Это ощущается пугающим.

Лишь под конец службы мне кое-как удается переключиться. И заблокировать недопустимые мысли. Меня снова подгружает в темноту со звенящей пустотой и бесконечным ощущением горя, хоть оно и не касается меня лично.

Вот жила-была девочка… Красивая какая. Весь мир лежал перед ней. Столько дорог открыто было. А выбрала она не ту. Теперь и оплакать некому. Мать там же – за порогом жизни. Отец в тюрьме. Подруги все – пластмассовые куклы, и горя на их лицах не видно. Об остальных «близких» и вовсе говорить не стоит. Мало кто пришел на похороны. Видимо, после той шумихи, что встряхнула город с арестами Машталера и Ко, боятся светить связами, которые были когда-то.