Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина. Страница 50

Мама яркая, я точно её замечу.

Её нельзя не заметить.

— Мама! — я кричу.

Прорываюсь в самую толпу, хватаю за плечо маму, чтобы… извиниться, ибо не мама. И ребенок, держащий за руку женщину, смотрит на меня удивленно.

Не моя мама.

Прости, ребёнок.

Мне просто очень надо найти мою маму, пока она не улетела, пока не стало, что до нашей следующей встречи снова целых полгода или год, которые жить мне придется с невыносимым гестапо в юбке и её чудовищем.

Ненавижу их.

— Дима? — мама окликает меня сама.

Оказывается за спиной, и вопрошает, когда я оборачиваюсь и придерживаю рюкзак, она изумленно:

— Что ты тут делаешь?

— Я с тобой, — я сообщаю, пошатываюсь, потому что оказываемся мы как-то враз в толпе и меня пихают, но я все равно продолжаю, говорю поспешно. — Забери меня жить к себе. Я буду помогать тебе с Григом и готовить, я умею. Я не хочу больше жить с отцом и его немкой, мам.

Им я не нужен, у них и так всё прекрасно, свою заботу и волнение за меня они только играют, особенно гестапо в юбке.

Чужие дети своими не становятся.

Их не любят, о них не заботятся, за них не волнуются и не радуются искренне, я не маленький, я всё это понимаю.

Она просто набивает себе цену перед отцом, вобла немецкая.

Гестапо в юбке.

— Дима, — мама заговаривает словно нехотя, хмурится, покачивается, потому что ее тоже толкают, и она морщится, хватает неожиданно сильно меня за руку, тащит, как маленького ребенка, к панорамному окну, где почти никого. — Дима, ты явно что-то понял не так, неправильно.

— Ты о чём? — теперь хмурюсь я.

В самом деле, не понимаю.

Только я не понимаю в целом: что она хочет мне сказать?

— О том, что я не могу взять тебя с собой, — мама поясняет терпеливо, как точно неразумному ребенку.

Вздыхает.

Глядит, отпуская мою руку, по сторонам, и ручку ярко-красного чемодана она сжимает крепко, до побелевших пальцев.

— С кем ты приехал?

— Что? — я переспрашиваю, теряюсь… окончательно, отвечаю торопливо, чтоб уж совсем дауном она меня не посчитала, не решила, что боксом я себе мозги в самом деле отбил. — Я на такси, один. И я понимаю, что прямо сейчас улететь не получится, я знаю, что билеты надо заранее покупать.

— Дима…

— И мои документы, ещё школа, — я чащу, словно перенимаю ее манеру говорить, боюсь… не успеть, хотя мне уже некуда опаздывать, маму я нашел, — да и отцу сказать, что я решил к тебе, конечно, надо. Но ты же сможешь задержаться на неделю или две?

— Дима, — мама выговаривает медленно, растерянно и, словно бы, раздраженно. — Ты… тебе лучше остаться с отцом.

— Думаешь, он не разрешит? — я спрашиваю отчаянно.

Злюсь сразу.

Конечно, он может!

Он… он просто из вредности скажет, что нет. Из-за обиды, что мама от него ушла, хотя теперь я маму понимаю, очень хорошо понимаю, с ним невозможно, только сухопарая вобла немецкая и может жить.

— Мам, я уговорю его. И ты ему скажешь…

— Дима! — мама говорит громко, резко, обрывает меня, чтобы сказать самой. — Ты никуда не поедешь, потому что… потому что я не готова тебя забрать.

— Почему?

Вопрос получается глупым, каким-то детским.

А мама отводит взгляд.

Чеканит слова непривычно спокойным тоном, словно вбивает их в мою голову, которая шуметь после каждого её слова начинает все сильнее, оглушает и мир — шумный, искрящий светом и голосами — размывает.

Отключает.

— У меня через два месяц свадьба, Дима. Ёсихиде знает, что ты живешь с отцом и не будешь… забыла, как говорят… снегом на нашу голову. У нас давно налаженная жизнь, которая нас устраивает. Я не могу возиться с твоей школой, дальнейшим образованием. Ты вообще представляешь, какой уровень знаний у детей в Японии?

Нет.

Но то, что не потяну, понимаю, мой уровень знаний явно не тот.

Я ведь дурак, полный и круглый.

Она не говорит, однако в её глазах я это читаю, осознаю сам, потому что, правда, дурак. Почему я вообще считал, что живу с отцом, поскольку сам так решил? Почему я был уверен, что мама обрадуется и согласится, если я вдруг это решение поменяю, свалюсь, как снег на голову, ей и её… Ёсихиде?

Точно дурак.

И идиот.

— Я понял, — я отступаю.

Пячусь, но меня в очередной раз пихают, подталкивают к… маме, и сама она меня удерживает, хватает вновь за руку.

— Постой, дай свой телефон, — она требует, сама вынимает его из моей руки, ищет что-то, вот только что я не спрашиваю.

Я думаю, когда же успел его достать и сжать, не заметить.

— Дима, ну ты же большой мальчик, ты сам должен всё понимать. Не думала, что придется прописные истины объяснять, — мама бросает раздосадованно.

Цедит, опуская руку с телефоном, сердито, что Вахницкий не меняется и что дозвониться до него нереально, я же слушаю, смотрю на неё, яркую.

Когда же я всё-таки вытащил этот телефон?

Который она не отдает, смотрит дальше.

— Немка, — мама хмыкает, спрашивает, вскидывая вопросительно брови, уточняет, — это, я так понимаю, твоя мачеха?

— Не звони, — я прошу.

Дергаюсь, чтобы отобрать, не дать позвонить гестапо, только не ей, но мама отклоняется, отводит руку, хмурится.

Оставляет надеяться лишь на то, что гестапо тоже не ответит. Она ведь, как и отец, ещё на работе.

Вот только отвечает.

— Здравствуйте, — мама улыбается, интересуется бойко, представляется, — вы теперь жена Влада, верно? Я Анна, бывшая жена Влада. С Димой всё в порядке, что вы сразу про случилось. Он в аэропорту, со мной. У меня уже объявлена посадка на рейс, он меня задерживает. Приедьте за ним. И объясните, пожалуйста, Диме, что забирать его жить к себе я никогда не стану. Не знаю, кто из вас с Владом внушил ему подобную глупость…

Раздражение.

Оно звучит в мамином голосе отчетливо, пропитывает его, и на меня она поглядывает… раздраженно, притопывает ногой.

— … вы то, как взрослый человек, должны ведь понимать, что забрать его собой я никак не могу? — мама вопрошает, дожидается, видимо, ответа, потому что произносит удовлетворенно. — Ах, понимаете. Хорошо. И да, поговорите с ним. Ребенку не место в аэропорту.

И в Токио.

Вообще нигде не место.

Телефон, распрощавшись с гестапо, мама мне в руку обратно вкладывает, смотрит долго и пристально, вздыхает.

Улыбается впервые криво и некрасиво.

— Мне пора, Дима. Я не знаю, кто из них тебе сказал или как ты сам дошел до такой идеи, но она плохая, правда, — мама шагает ко мне, обнимает на миг, целует в лоб. — Мне пора. Твоя мачеха обещала быть через сорок минут. Дождись её, пусть она отвезет тебя домой. Как понимаю, общественный транспорт отсюда до сих пор ходит на редкость ужасно. И не дуйся. Я позвоню и ещё приеду. Не скучай.

Она уходит, не оборачивается, пусть я и загадываю, что если мама обернется, то всё это окажется дурным сном, кошмаром, как в детстве, в котором я просыпался и в родительскую спальню бежал, а она смеялась, что нельзя бояться кошмаров.

Мужчины не боятся.

И не плачут, я помню, поэтому я стою, смотрю, как легко, будто летя, исчезает шаг за шагом мама, развеваются полы ярко-красного, как чемодан, плаща, который ещё днем мне показался таким нарядным.

Модным.

Я смотрел и гордился ею, своей самой красивой на свете мамой.

Рюкзак с плеча съезжает сам, падает на пол, а кто-то его подбирает, сует мне в руки, что-то спрашивает, но я лишь качаю головой.