Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина. Страница 52

P.S. Сменили лошадей, посему можно более не задерживаться на очередном постоялом дворе и продолжить наш не самый легкий путь.

Июль 31-го числа

Мой родной, дорогой моему сердцу милый, милый Перштейнец! Как помнятся твои головокружительные каменные лестницы, по коим запрещалось сбегать столь стремительно, как не забыты твои парадные громадные залы и арочные своды, как высоки твои башни, глядя на которые, я понимаю и осознаю окончательно, что я дома, дома, дома. О, как было сложно, увидев после очередного поворота далекие стены твои, не пересесть на лошадь самой иль не помчаться, подобрав расшитый златым узором, а от того тяжелый подол платья, вперед кареты к так неспешно приближающейся сторожевой башне! Как мучительна была последняя миля, как томительно медленно делали обороты колеса кареты, как нестерпимо мне было дождаться встречи!

Ах, сколь взволнованной, пораженной, а после радостной была моя дорогая матушка, сотню вопросов я услышала за первые мгновения встречи от нее. Повзрослел мой любимый младший братец Лайош, засыпал вопросами о Вене и рыцарских турнирах. С каким восторгом в глазах он вопрошал про эти уже уходящие в историю сражения!

Только увидев моих родных и самых ближних, мне удалось постигнуть всю ту силу, с которой я соскучилась по ним и дому! Мне было столь радостно от взгляда на их забытые и в то же время такие узнаваемые лица, что не хватит слов всех известных мне языков для описания нахлынувших чувств. Мне хотелось и плакать, и смеяться одновременно, и кружиться, как детстве, и хохотать громко, запрокинув голову к голубым небесам, что в Хофбурге[2], конечно, было делать непозволительно, но так правильно и свободно это было здесь, во внутреннем дворе Перштейнца, в кругу обступивших меня домочадцев и слуг, кои — как уже сейчас, поздним вечером, готовя мою постель, сообщила Катаржина — тоже были искренне рады приветствовать прибывшую молодую панну. Впрочем, даже без её слов всеобщая радость и веселье витали в воздухе, были самим воздухом, что показался мне чистым и сладким, пропитанным червенецким[3] обжигающим солнцем и свежей скошенной травой.

Быть может, именно от этого звенящего счастьем воздуха, коим дышалось так легко и до закружившейся головы, я впервые за последние месяцы и смогла вздохнуть полной грудью, почувствовать себя по-настоящему свободной и счастливой?

P.S. В суматохе приезда мой город был совсем позабыт! Катаржина — именно в этот момент, пока я вывожу сии строки — уже размахивает гасильником, и, конечно, она против моих брожений по замку под покровом безлунной ночи! Что ж… я, как разумная молодая панна, откладываю брожение по замку до утра.

Август 1-го числа

Мой серебряный город — самый памятный и чудной подарок отца. Я помню, как он в один из далеких зимних дней зашел в детскую, прервал занятие с паном Вацловом, который риторике, и, в особенности, латыни меня в тогдашнее время учил. Но отец, спасая от учения склонений, забрал меня с собой, взял за руку, и мы долго шли по коридорам и лестницам, в коих так часто терялись по первости новые слуги. Как сейчас перед глазами стоит наш путь, сколькими вопросами я завалила тогда отца: куда, зачем и почему. Что за сюрприз? Новая кукла? Обещанное платье для охоты, на которую Вы заверяли, что возьмете с собой? Мое нетерпение и любопытство переселили воспитание, потому я не шла размеренно, как подобает разумной панне, а скакала и подпрыгивала аки горная коза. Подобное сравнение, вызывающее улыбку ныне, пробормотал тогда отец, в тот самый момент, когда его попытка вразумить и воспитать потерпела окончательный крах, а я проворно и ловко скатилась по перилам лестницы.

Пожалуй, можно заключить, что после и у других вразумить и воспитать меня получалось тоже бестолково, ибо сегодня, оглядевшись по сторонам, я снова скатилась с той самой лестницы, перескакивала через ступени аки горная коза и в завершении, подобрав подол, пробежала по коридору до заветной двери, за коей мой серебряный город меня и ждал.

Невероятная, поражающая своей величиной и сходством моя Кутна-Гора! Я столько раз рассказывала Ее Высочеству Марии о моем городе, но, пожалуй, так и не смогла передать всё его великолепие, всю тонкость и изящество, всю искусность, с которой делали мой город почти сотня мастеров. Эти улицы, эти дома, что открываются подобно кукольному дому и поражают этажами, комнатами, книгами, картинами, мебелью, кухонной утварью, хворостом у камина… всем тем, что заказывал отец, а после и матушка у не одного десятка миниатюристов, стеклодувов, художников, серебряных дел мастеров и прочих, прочих, прочих. В Вене, не пройдя мимо лавки миниатюриста, я сделала несколько заказов: теперь у меня появились стулья для салона в доме пана Богуслава, в коем он вместе с отцом учил нас с Маргаритой играть в трик-трак. Пан Богуслав теперь разместился на одном из двух стульев в центре комнаты, на второй же я поместила фигуру моего отца, а нас с Маргаритой, вошедшими в салон вопреки запрету нянюшек, я оставила стоящими у стола и наблюдающими за ходом игры. Помимо стульев же мой заказ составил: павильонная кровать для одного из домов и латунный утюг в бельевую комнату.

«Избалованный город избалованной девочки», — так дразнил Владислав и дарил привезенный им из Китая фарфоровый набор для миниатюрного Перштейнца, сделанный по индивидуальному заказу, после коего, как смеялся Владислав, его сочли чокнутым европейцем.

Владислав…

Я вывожу пером сие имя, а непрошенные слезы размывают его. С нашей последней(слишком короткой!) встречи минуло больше года, больше года, как он, будучи в Вене по распоряжению Его Величества, поведал о своем скором отъезде с посольством в Московию. Далекая, бескрайняя и загадочная холодная страна, где, говорят, травят собаками медведей и все ходят в мехах, где холодно все двенадцать месяцев из двенадцати. По осени, — если верить бывавшему там барону фон Герберштейну, знакомство с которым мне удалось свести ради достоверной информации о той стране, что временно стала домом Владислава, — там распутица и промозглый неутихающий днями ветер, за которым следом приходит смертельная стужа и укутывает, как московские пани себя шубами, весь мир белой снежной шубой.

То была наша вторая встреча, как я покинула отчий дом, всего две встречи за пять лет. Первая — та самая, в которой он стал черным вестником для меня. Он принес скорбное известие о безвременной кончине моего отца (смертельном нелепом ранении на псовой охоте!) и письмо от матушки, в котором мне вменялось всегда помнить о чести рода и да не опозорить его каким-либо дурным свершением, особенно в постигшее нас тяжелое время, когда некому более позаботиться обо мне и моем брате, как мог бы это сделать наш отец.

Бьющееся и разрывающееся от любви больное сердце, мучающееся от любви к человеку, связанному браком и обязательствами, — есть ли это дурное свершение, что может покрыть позором весь род?

Пожалуй, что да, а поэтому лишь исписанным при свечах страницам этой книги да этому самому сердцу известно, сколь много значит для меня одно только имя Владислав. Этот секрет я храню в глубоком тайнике моей души.

Август 3-го числа

Сегодня бывала у Маргариты. Я ей поведала о Вене и последней моде при дворе, она — о последних новостях и предложении пана Томмина из Плюмина, что, согласно порядку, было сделано чрез отца. Пан Томмин, по её словам, партия выгодная: дворянский титул и герб были жалованы ещё его прадеду, что уважаемым и богатым кверком[4] являлся, но стоит ли соглашаться сразу, когда есть куда более родовитые и богатые? К единому мнению, как таковому, мы не пришли, чуть не довели дело до наиглупейшей ссоры, которая не состоялась исключительно из-за вхождения в комнату пана Богуслава, что заглянул поглядеть на «венскую красавицу» и выразить отеческую радость от моего прибытия, заодно он расспросил о делах при императорском дворе, а также турках. Он пребывает в уверенности, что случившаяся поболее тридцати лет назад осада Вены турками может произойти вновь. Я его заверила, что, повторись подобное, Священная Римская империя с честью одержит победу и не сдаст свою столицу. И после шутливых слов моих, мы с Маргаритой не смогли удержать смех, на который её отец ничуть не оскорбился, как то могло быть. Пан Богуслав все так же добродушен, радушен и широк в кости — вот уж кто за прошедшие года никоим образом не переменился. Он и поныне отдает предпочтение плундрам[5] серизового оттенка и беретам минимум с пятью перьями!