Повесть о любви и тьме - Оз Амос. Страница 35
– Ты не собирался еще поработать нынче вечером?
Или:
– Вспомни, ты ведь собирался успеть перед сном наклеить вместе с ребенком марки.
А однажды папа высказался в присутствии гостей:
– Сердце женщины! Величайшие из поэтов понапрасну пытались разгадать то, что сокрыто в нем. Вот Шиллер где-то написал, что нет во всей вселенной более глубокой тайны, чем загадка женского сердца, и ни одна женщина никогда не раскрыла и никогда не раскроет ни одному мужчине во всей полноте эту тайну. Шиллер мог бы просто спросить меня – ведь я побывал там.
Иногда он шутил, и, как обычно у него, это не выглядело шуткой:
– Конечно же, я бегаю за женскими юбками, как и большинство мужчин, и даже чуть больше других, потому что когда-то у меня было много юбок, и вдруг их у меня отобрали.
Как-то он сказал примерно так:
– Если бы у нас родилась девочка, она наверняка была бы красавицей. – И добавил: – В будущем, в следующих поколениях, возможно, пропасть между полами уменьшится. Эта пропасть обычно воспринимается как трагедия, но, быть может, в один прекрасный день всем нам станет ясно, что это не более чем комедия ошибок.
16
Бабушка Шломит, женщина незаурядная, любящая книгу и понимающая душу писателя, превратила их одесский дом в литературный салон – возможно, первый в мире салон ивритской литературы. Тонким своим чутьем бабушка уловила суть той будоражащей смеси, в которой сочетаются одиночество и жажда почестей, застенчивость и чванство, глубокая неуверенность и опьяняющая гордыня – все то, что заставляет поэтов и писателей рваться из своих комнат в поисках друг друга, тереться в кругу собратьев, задираться, шутить, важничать, прощупывать друг друга, беседовать, спорить, выражая презрение легким пожатием плеч, шпионить, вынюхивая, что варится в чужих горшках, льстить, ссориться, оправдывать, обижать, извиняться, мириться, избегать друг друга и вновь стремиться к общению.
Хозяйка салона, обладавшая тонким вкусом, принимала своих гостей без роскоши, но с чарующей изысканностью: каждому доставались внимание, поддержка, восторженно-любопытный взгляд, сердечное сочувствие, оригинальные рыбные деликатесы, густая похлебка, согревающая зимней ночью, маковые пряники, тающие во рту, и целые реки чая из кипящего самовара.
Дедушка, со своей стороны, со знанием дела разливал ликеры, угощал шоколадом и сладким печеньем дам, а мужчин – крепкими папиросами.
Дядя Иосеф – тот самый, что двадцатидевятилетним парнем унаследовал от Ахад-ха-Ама пост редактора журнала “Ха-Шилоах”, ведущего издания новейшей ивритской культуры (сам Бялик редактировал там отдел литературы), – уже занимал в Одессе “судейское кресло” по части ивритской литературы, и приговор его мог любого возвысить или низвергнуть с высоты. Тетя Ципора приводила дядю Иосефа на “балы” в дом брата и невестки, всегда тщательно запеленав его в шерстяные шарфы, укутав в теплое пальто, нахлобучив на него шапку-ушанку.
Бывал там и Менахем Усышкин [34], роскошный мужчина с густым, как у русского губернатора, голосом, шумный, словно кипящий самовар, – при его появлении наступало молчание, собравшиеся почтительно замирали, кто-нибудь из гостей немедленно вскакивал, торопясь освободить ему место. Усышкин генеральским шагом пересекал комнату, усаживался, развалясь и растопырив свои ножищи, после чего дважды ударял своей палкой по полу, как бы призывая возобновить замершую салонную беседу.
Одним из постоянных посетителей салона был также раввин Черновиц, которого все называли “молодой раввин”. И еще бывал там историк, молоденький толстячок, который ухаживал когда-то за бабушкой Шломит. Бабушка комментировала это так:
– Правда, приличной женщине нелегко было сблизиться с ним – он был очень, очень интеллигентным, с ним было интересно, да вот незадача: его воротник вечно был в мерзких пятнах, рукава были грязноваты, а в складках брюк порой виднелись крошки, прямо-таки шлюмпер (тут бабушка употребила одесско-еврейское словечко – неряха), шмуцик (на идише – грязнуля), тьфу, да и только!
Время от времени вечерней порой в салон заносило Бялика, бледного от какого-либо огорчения или дрожащего от холода и гнева. А то и наоборот – он умел веселиться и веселить других! И еще как! Он был невероятно остер на язык. Иногда шутил с нами на идише, да так, что просто вгонял дам в краску, и Хоне Равницкий, бывало, останавливал его:
– Ну, ша! Бялик! Что это с тобой? Фу! Прекрати!
Бялик любил порадовать себя едой и напитками, поглощал горы хлеба со всевозможными сырами, на десерт полными пригоршнями уплетал печенье, затем ему подносили очень горячий чай и рюмку ликера, после чего он начинал на идише слагать серенады чудеснейшему языку ивриту и заверять в своей невероятной любви к нему.
Черниховский врывался в салон – пылкий и застенчивый, неистовый и нежный, покоряющий сердца, трогательный в своей детской наивности, уязвимый, как мотылек, но в то же время способный ранить других, нанося обиды направо и налево, даже не замечая этого. По правде говоря, он никогда и никого не обижал намеренно – он ведь был так наивен. Порой он вел себя ну прямо как теленок. Этакий счастливый теленок. Скачущий, брыкающийся, дурачащийся. Но таким он бывал не всегда. Иногда он приходил столь грустным, что у каждой из женщин тотчас возникало желание его приголубить. Старые, молодые, незамужние, замужние, красивые, некрасивые – все испытывали неосознанное желание побаловать его.
Случалось, Черниховский воспламенялся с помощью рюмочки водки, а то и двух, и начинал читать свои стихи, в которых ликование чувств или сердечная тоска – все перехлестывало через край, и гости буквально таяли и от его стихов, и от него самого. Раскованные манеры, пышные кудри, буйные усы… Немало пикантных сплетен возбуждали девушки, которых он приводил с собой, – не всегда из самых образованных и даже не всегда из еврейской среды, но зато всегда красавицы, от которых глаз было не отвести. Все это оттачивало писательскую зависть. Бялик, бывало, сидел и глядел на него так… И на этих не еврейских девушек, что приходили с ним… Бялик год жизни отдал бы за возможность хоть месяц побыть Черниховским!
О чем только не спорили в салоне – об обновлении языка иврит и ивритской литературы, о связи культурного наследия Израиля и культуры других народов, о приверженцах идиша (дядя Иосеф в этой полемике обзывал идиш “жаргоном”, а когда остывал, утверждал, что это “еврейско-ашкеназский” язык), о новых поселениях в Иудее и Галилее, об извечных притеснениях евреев в Херсонской или Харьковской губерниях, о Кнуте Гамсуне и Мопассане, о великих державах и о социализме, о женском вопросе и аграрном вопросе. Споры иногда были преяростные.
Бабушка Шломит всегда умела смягчить любые разногласия там, в Одессе, в чем я смог убедиться сам здесь, в Иерусалиме. К примеру, она говорила:
– Простите меня, пожалуйста, оба, но аргументы каждой из сторон отнюдь не опровергают, а только углубляют друг друга. И ведь в конце концов вы позже сядете рядом, как два брата, и вместе будете оплакивать и тужить, но только после того, как попробуете компот, прошу вас. Такой компот ни в коем случае нельзя смешивать ни с печальными молитвами, ни со слезами.
В 1921 году, через четыре года после Октябрьской революции, после того, как Одесса несколько раз переходила из рук в руки, после того, как мой отец превратился наконец из девочки в мальчика, дедушка и бабушка с двумя сыновьями бежали в Вильну.
У дедушки большевики вызывали отвращение.
– Пусть мне никто не рассказывает про большевиков, – всегда ворчал он, – что тут говорить, этих большевиков я знаю очень хорошо, я их знал еще до того, как стали они властью, еще до того, как зажили они в домах, отобранных у других людей, даже до того, как начали они стремиться стать аппаратчиками, политруками и комиссарами (эти слова он всегда произносил по-русски). Я помню их, когда они были просто портовой шпаной и унтервелт (так называли на идише людей дна), смутьянами, сквалыгами, карманниками, пьяницами, сутенерами… И что тут говорить, почти все были евреями, такими вот евреями, что тут поделаешь. Но были они из самых простых еврейских семей – ну там из семей базарных торговок рыбой: муть, накипь, что соскребли со дна кастрюли, как у нас говорили. Ленин и Троцкий – что за Троцкий, какой такой Троцкий, Лейбеле Бронштейн, сумасшедший сын Давидки-ганефа (ворюги – в переводе с идиша) из Яновки, – так вот, Ленин и Троцкий обрядили весь этот сброд в революционные мундиры, ну там хромовые сапоги, и револьверы на поясе, словно грязную свинью облачили в шелковую рубашку. И так они, вся эта грязная халястра, вся эта шайка, иначе говоря, шарахались по улицам, арестовывали людей, реквизировали имущество и, пиф-паф, убивали всех, чья квартира или чья девушка возбуждала в них желание… Каменев был вообще-то Розенфельдом, Максим Литвинов – это Меир Валах, Карл Радек – всего лишь Собельсон, Лазарь Каганович был сапожником, сыном нищих… Ну конечно же, нашлось и немного гоев, которые пошли за ними, тоже сброд, ну что там, сброд в вонючих носках.