Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта. Страница 11

– Лай-лай-лай.

Исчерпывающе.

Да, насчёт новый страны. Я думала, ностальгия моя касается только берёз, летних дождей и весеннего снега, но нет. Интернет выбросил рекламу кафе с какой-попало-набранной посудой, в которой отражался закат, и я вдруг дрогнула, схватилась за телефон – впору было домой звонить: маменька, маменька, подари мне стакан тот губастый, жирным тюльпаном который. Всё детство пила из такого воду и остывший чай, и кажется мне теперь, что не только заходящее солнце в нём, но и вся прохлада моей юности, вся шёлковая кожа, сбитые коленки, апрельский снег, июльский дождь, вся эта рассеянность, позволявшая выйти в чём попало, куда угодно – куда? ты посмотри на меня, конечно на свидание.

Прогулка за искусством

По утрам иногда просыпаюсь счастливой от капель дождя. На несколько секунд, пока не дойдёт, что это соседский кондиционер. Йорэ – первый дождь после лета, до него как минимум шесть недель, и мне кажется, я уже считаю часы.

В краю нашем, где голос горлицы не слышен, потому что она сдохла от жары ещё месяц назад, есть прелестный национальный обычай, растущий из самых корней. Пока народ сорок лет добирался в страну, понятие времени утратилось в виду полной его бесполезности – смысл наблюдать часы, когда счёт всё равно на годы. Поэтому здесь опаздывают все и всё. Например, в свой первый израильский День независимости я помчалась к мэрии смотреть салют, который был обещан в одиннадцать. Когда ровно в 23:00 не вдарило, я решила, что ошиблась площадью, понурилась и побрела домой. Каково же было моё это всё, когда грохот и огоньки догнали меня минут через десять. Для меня это было, как если бы затупили новогодние куранты на Красной площади – видимо, война и конец света. Но нет, это здесь всегда так.

Поэтому вчера, когда я выползла припасть к культурке, пустая сцена в 20:00 не стала для меня неожиданностью. Как и то, что в 20:10 она всё же заполнилась прилично одетыми людьми – ну такие, не в майках. Не как в зале – там только женщины слегка нарядились, среди них даже была одна дурочка в чёрном платье-футляре, спасибо, что без жемчуга, но в её оправдание я могу сказать, что мне просто больше некуда носить шелка в нашей деревне. А тут всё-таки камерный оркестр пилит реквием Моцарта, украсить себя в такой ситуации богоугодно и рукопожатно.

Когда все расселись, и люди со сцены и из зала с интересом посмотрели друг на друга, с галёрки раздался негромкий, но аутентичный крик петуха. Все немножко посмеялись и приготовились начинать, но тут у старушки из третьего ряда звякнула эсэмэска. Все доброжелательно оборотились на неё и подождали, дескать, давай, бабанька, гаси свою пикалку, чтоб потом без обид. И натурально после этого за весь концерт никто не опозорился.

Затем все живо поднялись и исполнили Атикву^[23] в сопровождении оркестра. Пели слаженно, с душой, не хуже Масяни, слова знали.

Дирижёр ушёл и тут же вернулся с флейтой, по всему было видно – щас. Я не читала программку и с большим подозрением глядела на сцену, потому что немножко знаю этот трек Моцарта, и не то чтобы придираюсь, но где, например, хор? Ладно, это Израиль, хор, допустим, на гастролях пока не похолодает, но арфа им зачем? А чувак с флейтой тем временем начал отрабатывать свой гонорар, и никаких претензий, он и дудел, и приплясывал, и даже слегка махал.

Музыка была прям совсем не та, и я, даже зная, как люди иной раз адаптируют классику, всё-таки поняла, что, видать, на разогреве будет другая композиция. Посмотрела на флейтиста с большим одобрением – наверное, сам сочинил, умничка такая. Звучало так, будто «Петю и Волка» вздумал переписать Кшиштоф Пендерецкий, предварительно перебравшись на Восток. Мужчина рядом со мной почти сразу же уснул, и это было здорово, потому что очень успокаивает, когда в тревожные минуты рядом с тобой храпит хороший человек.

По сюжету там сначала всё было безмятежно и даже несколько игриво, но потом начался опасный момент, будто к нашим воротам прорывались, но не прорвались, а дальше после некоторых событий всё у них наладилось и стало так мощно и страстно, что некоторые зрители слегка трясли головами, будто на рок-концерте для тех, кому за пятьдесят, но козу не показывали и зажигалками не махали. Я тоже страшно волновалась, прижимала трепещущие руки к груди и даже порадовалась, что не надела жемчуг, а то бы порвала от нервов. Финал был дико страстный, в конце чувак в ажитации со всей силы плюнул во флейту, подпрыгнул и только что не закурил.

Зал пришёл в восхищение, а солист слез со сцены и бросился обнимать седого гражданина из первого ряда. Я, конечно, подумала, что это евонный папа, и все ему рады, но когда его начали прям чествовать и нести цветы, всё-таки решила, что он композитор. И, значит, это точно было не переложение реквиема, потому что Моцарт-то умер. Извините, если это плохая новость для вас.

В антракте все вели себя очень прилично, и никто не ел курицу, запечённую в фольге.

А потом, конечно, стало нормально, и арфу унесли, и хор явился, и начался весь этот ре минор, плохо выносимый живыми людьми. Я всегда страшно переживаю эту музыку: и там, где «Чёрный человек! Ты не смеешь этого!» и особенно, когда доходит до момента, когда они все хором начинают звать собаку – ну вы знаете, «Рекс! Рекс!» По сюжету, видать, мужик помирает и прощается со своим животным, и это ужас как горько. А дальше всякая лакримоза, когда ежу понятно, что собака ляжет на его могиле, как обманутый вкладчик на пороге банка, и помрёт от горя, потому что тот потерял только деньги, а она вложила всё своё сердце, и от такой метафоры пробивает слеза.

Потом хор начинает петь про сиськи, вы помните, мужская часть тоскует по сиськам, а женская – что они уже обвисли и склонились к земле. Затем происходит небольшой философский момент, и вся тема повторяется, но несколько мажорней, бодрей, я бы сказала – дескать, женщины говорят, что следом народятся новые сиськи, а мужчины ликуют, что сыновьям будет чего помацать.

В паузах я снова вспоминаю дышать, а кто-то из соседей даже пускает ветры, но это и понятно, потому что культурный человек чует высокое искусство не только сердцем, но и жопой.

Следующий нервный кусок про Деда Мороза – тот, где «Сантус, Сантус», это как раз Дед Мороз по латыни. Люди как бы утешаются тем, что на небесах дедушка с мешком игрушек ждёт всех, кто хорошо себя вёл, а если кто плохо, то это ничего, он добрый и простит. И столько пустой надежды в этом, что я опять всегда рыдаю.

А конец тяжёлый, конечно, потому что сколько ни придумывай про мешок подарков, помирать дураков нет, а придётся. Но после пятидесяти минут этого всего как-то постепенно смиряешься.

Хотя всё равно вынуждена размазывать по лицу сопли и помаду цвета фуксии, сморкаться в шёлковый китайский платок с пагодами, так что другой сосед, который не спал, смотрит с тревогой, и я рада бы ему объяснить, что я цветок нежный и впечатлительный, но вечно путаю на иврите перах и ярак^[24], а «чувствительный овощ» сильно снизит пафос момента. И муж ещё удивляется, что никогда не беру его на концерты, но нельзя же, чтобы он видел, как я глубоко переживаю всякие экзистенциальные фигни, ещё подумает, что я какая-то психическая и использует это против меня.

Прогулка за романтикой

Однажды у меня появился друг, юный и прекрасный, как сама любовь. Мы тогда только познакомились и в день его рождения решили провести вместе вечер. Это было восхитительно. Безлюдные романтические пляжи Ришона похожи на океанский берег – когда туман и на горизонте небо сливается с водой, полное ощущение пустынного острова. На песочке ракушками выложено большое сердце, и мы, конечно, хором говорим «какая, сука, прелесть».

Гуляем, ужинаем, потом едем в парк Яркон. Это, чтобы вы знали, север Тель-Авива, место приличное и безопасное до безжизненности. Парк тоже пуст, над ним крутится огромное чёртово колесо, расцвеченное огнями, которые в какой-то момент складываются в здоровенное красное сердце. Как вы понимаете, лирика неизбежна, тем более, что декоративная решётка на мосту тоже вся в сердечках, а в кустах кто-то недвусмысленно трахается. За пять часов мы целеустремлённо проходим восемнадцать с половиной километров – с придурками, увлечёнными друг другом, это бывает, но ни времени, ни усталости я не чувствую.