На улице Дыбенко - Маиловская Кристина. Страница 26

—  Кира, вы неважно выглядите, у вас все нормально? — спрашивал Олег Михайлович.

—  Подпростыла немного.

—  Посидим после работы? Выпьем чего-нибудь горячительного для аппетита.

И они шли выпивать горячительного. Спешить домой было незачем.

—  Кирочка, а почему вы о муже своем никогда ничего не рассказываете?

—  А что рассказывать?

—  Кто он? Чем занимается?

—  Он по финансовой части.

—  Экономист?

—  Ну…

—  Менеджер?

—  Типа того.

—  Руководитель?

—  Пожалуй, да.

—  А сколько ему лет?

Олег Михайлович подливал Кире красное вино.

—  Сорок три.

—  Тут Марина Анатольевна, вы уж простите меня, сплетника, рассказывала, будто видела вас с каким-то амбалом. Говорит, выглядел он устрашающе, как бандюган.

—  Вы что, Марину Анатольевну не знаете, ей и не такое примерещится.

—  Тоже верно.

Олег Михайлович сделал глоток вина, но не проглотил сразу, а, прикрыв глаза, покатал его на языке, видимо пытаясь прочувствовать букет. Затем открыл глаза и многозначительно произнес:

—  Каберне-совиньон.

Кире это показалось забавным. * * *

Теперь Олег Михайлович заскакивал в перерыве на кафедру и задорно подмигивал Кире.

—  Ну что? Партеечку? — так он приглашал ее сыграть в настольный теннис.

Кира не отказывалась. Нужно было чем-то занять руки, чтобы голову хоть чуть-чуть отпустило.

Олег Михайлович, несмотря на свою полноту, прыгал у теннисного стола, как бодрый молодой заяц.

—  А я вот как! А так? А я вот вам! Вот вам! — подзадоривал он Киру.

Кира неплохо играла, но сейчас ни руки, ни ноги, ни глаза не слушались.

—  Кирочка, сосредоточьтесь! — командовал завкафедрой. * * *

—  По рюмашке после работы? — Олег Михайлович подхватывал Киру под локоть на выходе из института.

—  Давайте в другой раз.

Кира с натужной улыбкой аккуратно высвобождала локоть, спешила вдоль канала к метро и прыгала в вагон. Заходила в квартиру, ложилась на кровать и долго-долго лежала, глядя в потолок. Сережа не писал, не звонил, и от Зои Викторовны ничего не было слышно. Что там у них? Позвонить самой?

Вот Олег Михайлович. Весельчак. Умник. Почему же так тошнит от любых его поползновений. Что не так? С ним? Или с ней самой?

Кира рассматривала узоры на обоях.

Надо было признать, что Олег Михайлович напоминал ей хомяка, зайца, кенгуру, но она десять лет прожила в одном логове с диким зверем и сама переродилась в волчицу. И теперь, наблюдая за шуточками и ужимками Олега Михайловича, при всем уважении к нему, Кира отчетливо понимала, что силы их не равны. В минуту полного одиночества и глубокой печали она может дать слабину — не удержится и погладит его по мягким пушистым ушкам. Но когда залижет раны и наберется сил, то, пожалуй, возьмет да и съест на ужин. * * *

В гости приходила Жанна. Она жила на одной лестничной площадке с Сережей, была в курсе всех событий, и ей не надо было ничего объяснять. Она знала, что у Киры с закуской обычно негусто, поэтому приносила все с собой. За полчаса она ловко чистила картошку, жарила, раскладывала на тарелке копченую мойву, накрывала на стол и усаживала Киру.

— Как он там? — спрашивала Кира, чиркая зажигалкой.

—  Не слышно, не видно. Не пойму. Может, уехали они.

—  Это вряд ли.

Кира доставала бутылку водки из холодильника.

Жанне было около сорока. Родилась она в Можайской колонии. Мать ее выпустили по амнистии. И та, освободившись, работала дворником, поскольку в другие места не брали. Побухивала, водила мужиков домой, а когда Жанне исполнилось семь лет, мать лишили родительских прав. Это была больная тема. С мужем поговорить по душам не получалось. Кира же слышала все это много раз. У нее и самой была вечно кровоточащая рана, и потому она испытывала неизменный интерес к подобным историям. Ей будто хотелось вычерпать всю грязь и боль этого мира, чтобы добраться до дна. Ведь должно же быть где-то это чертово дно.

—  Она забухала, и ее с работы поперли. А хата от работы была. Знаешь, дворникам дают квартиры на первом этаже. — Жанна опрокинула очередной стопарик, не дыша, потянулась к мойве, закусила и только тогда выдохнула.

Кира задавала вопросы. Эта история не переставала быть для нее интересной. Иногда в мозгу Жанны всплывали новые подробности. Как на сеансе у психотерапевта, она входила в транс, и на какое-то время чудесным образом устанавливалась связь с прошлым.

—  Ты помнишь, как тебя забрали?

Жанна воодушевлялась, заправляла жидкие крашеные волосы за уши и рассказывала:

—  Да. Я неделю уже не жрала ничего, кроме пышек. Она же меня в пышечные водила. Лето было. Мы в подвале жили. А я, прикинь, помню, у меня от голода руки тряслись, когда я эти пышки ела. Но я вот думаю…

Жанна разлила еще по стопкам.

—  Я думаю, — продолжила она, — раз она меня в пышечные водила, значит, любила меня. Заботилась, понимаешь. Где уж она деньги брала, я не знаю. И вот раз мы спим с ней в подвале. И вдруг нас тетки какие-то будят. Повели меня из подвала. А мать — в крик. Бьется как в тисках. Орет: «Не отнимете дите мое, суки позорные! Моя она!» Двое ее держат. Она вырывается. Кричит: «Руки вам щас перегрызу, бляди!» Вот так меня забрали в детский дом.

—  Вы виделись потом?

—  Она письмо мне написала из тюрьмы. — Жанна зацепила вилкой за хвост мойву, и та беспомощно повисла. — Ее посадили, за что, не знаю. За тунеядство, что ли? А может, было за что. Короче, писала она мне: «Жанночка, я сейчас познакомилась с очень хорошим человеком — дядей Петей, он тут в тюрьме работает, когда я освобожусь, мы тебя обязательно заберем. Я тебя люблю и никогда не брошу». Это мне семь лет было. А когда восемь исполнилось, пришла воспитательница, вывела меня из комнаты и сказала, что мать моя умерла. От приступа астмы.

Жанна правой рукой подняла стопку, одним глазом зорко поглядывая на болтающуюся на вилке мойву в левой руке. И вот так, подняв две руки, как дирижер, скомандовала:

—  Давай выпьем за материнскую любовь, которой не страшны никакие преграды!

—  Давай, — согласилась Кира.

И они выпили.

—  Я же помню, у нее астма была. Помню, мы дома были, а у нее приступ начался. Она задыхается. А у нас телефона нет. Она сидит, хрипит и сказать ничего не может. Рот открывает, как рыба, а я понять ничего не могу. Потом поняла. Побежала к соседям, они скорую вызвали. Обошлось тогда.

У Жанны выступили слезы на глазах.

—  Как же так вышло, не пойму я, что человек у них в камере умер? Не одна же она там была. Это она вот так же сидела, хрипела, рот открывала, как рыба, а они, значит, суки конченые, в это время у себя чай пили и конфетками закусывали? Да?

—  Как у тебя с Павликом? — поинтересовалась Кира.

Жанна разлила водку по стопкам, чокнулась с Кирой, выпила, закусила.

—  Сказала ему, что к тебе иду, а он мне кулаком погрозил. — Жанна изобразила Павлика, скривившегося в страшной гримасе и потрясающего кулаком. — Будешь, говорит, бухать с этой черномазой лахудрой, кровянкой у меня умоешься!

Кира от души рассмеялась, представив себе грозного Павлика.

—  Он же сам всего полгода не пьет.

—  Ну! А я че говорю, — заплетающимся языком ответила Жанна.

Кира могла бы спросить, зачем же она с таким гондоном живет, но не спросила, поскольку считала, что задавать такие вопросы глупо, как и ждать на них вразумительные ответы. * * *

Жанну развезло, и она с трудом обувалась. Долго топталась у порога, обнималась с Кирой.

—  А давай, Кирка, я тебя с нашими детдомовскими познакомлю. Они ж мне как родные. У нас встреча скоро. Пойдешь?

—  Конечно, пойду.

—  Заметано!

Приехал лифт.

—  Ты охуительная, слышишь? — бормотала Жанна, с трудом удерживая двери лифта. — Ты пиздец какая охуительная. Помни об этом!

И чтобы Кира никогда не забывала об этом, она нахмурила лоб и погрозила пальцем. * * *