Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая (СИ) - Хренов Алексей. Страница 21

— А давайте я угадаю, кто был в этом военно-морском экипаже. Эти ваши Хрэнов и Кузьмаччо, вэрно?

— Так точно, товарищ Сталин, — подтвердил Начморси.

Сталин молча обдумывал услышанное. Наступила напряжённая тишина. Все присутствующие замерли, понимая, что в этот момент судьба экипажа зависела от прихоти вождя.

Наконец, он заговорил:

— Молодцы лётчики! Не побоялись поддержать советских людей.

Слова Сталина прозвучали как приговор, но, к счастью для всех, оправдательный.

Напряжение в комнате спало, и снова воцарилась рабочая атмосфера.

Сталин перевёл взгляд на Ежова:

— А ви, товарищ Ежов, опросили экипажи пароходов правильно, но выводы сделали не правильные. НКВД должно быть более внимательным в таких ситуациях.

Недавно назначенный главой НКВД Николай Ежов вскочил, его лицо побледнело, он бросил злобный взгляд на Начморси, но тут же подобострастно уставился на Сталина, всем своим видом выказывая готовность следовать его указаниям.

Сталин махнул рукой, разрешая тому сесть и продолжил, словно подводя итоги:

— Думаю, ордена Красной Звезды будет хорошей наградой для экипажа.

Все закивали в знак одобрения, и совещание подошло к концу.

Середина ноября 1936 года. Аэродром Лос-Альказарес.

Следующие несколько недель оказались по-настоящему сумасшедшими. Лёха почти каждый день взлетал в небо на разведывательные задания, иногда и по несколько раз. Как правило, на аэродроме практиковали вылеты в 7 утра и в 15 часов дня после обеда. Ранние утренние вылеты и поздние возвращения стали для него привычными. Однако нагрузка давала о себе знать, и порой он чувствовал себя как выжатый лимон.

Примерно через две недели после отправки золотого каравана, в середине ноября 1936 года, к нему в ангаре подкатили испанские товарищи, притащив нечто большое и массивное — здоровенную трубу с приваренной к ней коробкой с ручками, по высоте примерно до колена взрослому человеку и весом килограмм на двадцать.

На его удивлённые вопросы о том, что это за хрень, испанские товарищи с гордостью пояснили, что это новейший английский авиационный фотоаппарат F24. Где они его спёрли осталось непонятно, в вариант честной покупки зная своих «компаньеро», Лёха не поверил ни на секунду.

Увидев этот девайс Лёха не мог не подколоть Кузьмича.

Взвалив на плечо камеру и захватив самую большую пилу, которую смог найти в ангаре, он отловил Кузьмича, копающегося в штурманском отсеке, со словами:

— Держи, Кузьмич, сейчас мы тебе дырку будем делать в полу! Чтобы камеру пристроить.

Бедный Кузьмич потерял дар речи. Он отталкивал Лёху, пытающегося пролезть с бандурой в отсек, со словами:

— Лёша, не надо, не порти самолет, я же не влезу тогда! — причитал бедный Кузьмич.

— Худеть надо, Винни-Пух недоделанный! — со смехом реагировал Лёха.

Ну давай это хоть Алибабаичу засунем! — умолял он, оглядывая приехавшую вандервафлю.

— Засунем! И тебе засунем, и Алибабаичу засунем, всем засунем! — обещал Лёха.

В итоге после дня мучений камеру пристроили в бомбоотсек, приделав ей переходник под стандартные крепления стокилограммовых бомб и проведя управление в кабину Кузьмичу.

— Теперь главное, Кузьмич, не сбрось её в качестве подарочка вместо бомб! А то придётся тебе нырять за этой бандурой, — ржал Лёха.

Обстоятельный Кузьмич перед каждым вылетом старательно контрил камеру проволокой и понабравшись у Лёхи репертуара, тихо ворчал:

— Сами ныряйте, бандерлоги недоделанные.

Лёхино слово «бандура» прочно закрепилось за камерой. И теперь испанские товарищи ласково называли её «Бандуррия», как оказалось есть такой испанский музыкальный инструмент, похожий на гитару.

F24 делал чёткие снимки с большой высоты, не требуя снижаться и визуально пытаться определить принадлежность корабля, позволяя охватывать значительные территории и облегчая жизнь Лёхе.

Конечно встала проблема в пленкой, камера делала снимки размером 12 на 12 сантиметров, но пока плёнку где то умудрялись находить испанские товарищи.

Самое главное, что больше не нужно было самому проявлять плёнки и печатать фотографии в полевых условиях. Теперь он просто сдавал отснятые материалы испанцам, а те уже занимались обработкой и подготовкой снимков.

11 ноября 1936 года. Пещера Алладина.

К концу ноября, наконец, удалось выкроить свободный день, и Лёха решил отправиться на поиски приснопамятной полуторки, на которой чуть не свернул себе шею, когда нырнул в обрыв. Он давно вынашивал эту мысль, но бесконечные полёты не оставляли времени на личные дела.

* * *

Между делом Лёха обзавёлся мотоциклом. Устав мотаться между аэродромом и портом на попутных машинах, он за недорого раздобыл себе сильно потрёпанный аппарат, бывший в молодости французским мотоциклом «Гном». Но по местным меркам, любой мотоцикл считался шикарным. Хотя Лёхе он напоминал скорее мопед, чем полноценный байк, и всё же, даже такой аппарат всё же заметно ускорил его передвижения.

С покупкой двухколёсного аппарата у Лёхи неожиданно открылась страсть к конструированию. Раньше он просто числился своим человеком в авиационных мастерских, но после появления этого французского недоразумения под названием мотоцикл, он буквально поселился в мастерских. Лёха вдохновился идеей переделать аппарат в нормальный байк или хотя бы мопед.

Первые дни, прокатившись в очередной раз, он ходил, приглядываясь к устройству, раздумывал, с чего бы начать, а потом дело пошло.

Пользуясь своими представлениями из будущего, как должен выглядеть нормальный мотоцикл, Лёха последовательно переделывал весь аппарат. Он точил, варил, сверкал электросваркой, снимал запчасти с валяющихся самолетов, снова сверлил, стучал, в общем через месяц у Лёхи получился вполне приличный аппарат на котором было не стыдно кататься. По местным меркам это изделие тянуло на полноценную «вундервафлю».

В ход шли и авиационные подшипники, и обрезки труб и даже обтекатели от старых списанных «Капрони». Но вершиной Лёхиного творчества стал цилиндр с поршнем, шатуном и коленвалом, открученный с радиального двигателя старого аэроплана. Долго возился он с картером мотоцикла, пытаясь передать крутящий момент. И хотя первый двигатель его конструкции взорвался — вонючий чёрный дым заполнил мастерскую, а сам аппарат заклинило насмерть, — Лёху это не остановило.

«Благо, цилиндров на том моторе-доноре аж девять штук», — усмехнулся он, отправляясь за следующим. Новый одноцилиндровый двигатель с почти литром рабочего объёма впечатлял своими размерами и мощью. «Вообще надо было танк сразу делать», — смеялся Лёха, глядя на своё творение.

Приделанный к полностью переваренной раме он смотрелся монструозно.

Со сваркой Лёха возился долго, выводя устойчивую раму и обновляя крепления для колёс, чтобы придать «Гному» больше надёжности и чуть более стильный вид.

И заключительной вишенкой на торте стал глушитель.

Через месяц Лёха посмотрел на итог своей работы. От старого мотоцикла не осталось можно сказать ничего. Новый агрегат был может и не был так красив, Лёха специально не стал его красить блестящим лаком, оставив матовым, но ездил на удивление резво и громко и вонюче, радуя своего владельца, зато был абсолютно не критичен к качеству бензина. При заправке его любимой СБшки полутора тоннами бензина, проблем с заправкой своего байка Лёха не испытывал.

* * *

В тот день Лёха колесил по окрестностям, стараясь восстановить в памяти путь, по которому он мчался в тот злополучный день. Спустя два часа поисков, он наконец наткнулся на знакомую местность, и сердце сжалось от странного ощущения дежавю. Это было то самое место, где он крутанул руль и полетел вниз по склону.

Попытка спуститься по этому крутому склону чуть не закончилась новым падением. Склон оказался крутым и скользким, усыпанным мелкими камнями и пылью. Лёха, оступившись, едва удержался на ногах. Глядя вниз, он не мог поверить, что полуторка, пролетев по этому склону, не перевернулась.