Меж двух огней (СИ) - Март Артём. Страница 6

Муха сначала удивился. Но потом сразу помрачнел.

— А чего ж ты раньше молчал? Чего не доложил?

— А было время докладывать?

Муха насупился еще сильнее. Видать, припомнил, как скоренько нам пришлось транспортировать раненых к месту лагеря, постоянно ожидая душманского нападения. Да еще и в добавок, одновременно с этим выискивать и переносить с прошлой стоянки палатки и припасы.

Другими словами — дел у нас было невпроворот.

— Может быть ты и прав, что не было, — сказал Муха, с хрустом потерев щетину на подбородке и под носом. — Но даже если и так, то что? Пускай его переправляют, лечат, а разведка допрашивает. Если, конечно, живой останется.

— Нам до пещер подать рукой, — покачал я головой отрицательно, — а пока его транспортируют, пока оклемается, пока допросят, вся информация, которой он владеет, может стать неактуальной. И никак не поможет нам в ходе выполнения задачи.

— Ты хочешь оставить его здесь? — спросил Муха. — А что, если он помрет? Или того хуже — не придет в себя до самого утра?

— Ты упоминал, что в составе эвакуационной группы будет военврач, — напомнил я.

Муха нахмурил брови. Под скулами его тонкокостного, треугольного лица заиграли желваки.

— Ты понимаешь, что ты предлагаешь, а? — хрипловатым, недовольным голосом спросил он. — Ты предлагаешь задержаться здесь, под Клыком еще на какое-то неопределенное время. Предлагаешь спасти Асиха, чтобы он не помер, так? Хочешь уговорить Громова, чтобы он вынул пулю?

— Я не буду кривить душой, командир, — начал я. — Главное, что меня сейчас волнует — это судьба Алима Канджиева. Он, в свое время, здорово мне помог.

«Если б не он, — подумалось мне в этот момент, — если б не та записка, которую мы с ним сочинили, тем самым предупредив отряд о готовившемся душманами Юсуфзы прорыве границы, Шамабад, быть может, и не устоял бы».

Тогда Алим рисковал по моей просьбе. Рисковал, по меньшей мере, уголовным преследованием. Рисковал быть уличенным в подготовке «диверсии». И несмотря на это, полностью осознавая возможные последствия, он согласился.

Теперь и я готов был рискнуть ради него собственной жизнью. Если понадобится — отстану от взвода. Сам потащу Асиха за шкирку к его дружкам.

— Но в то же время, — продолжил я, — информация, которой владеет Асих, может помочь нам в нашем деле. Он может знать многое об инфраструктуре духов в пещерах. Знать, где хранится оружие. Сейчас мы тыркаемся тут, на границе «Темняка», как слепые котята. Но если его разговорить, будет шанс понять, куда двигаться. Тогда на ощупь мы больше не пойдем.

Муха мрачно задумался.

— Не будем блуждать по пещерам, постоянно рискуя напороться на новую засаду врага. Сколько жизней наших бойцов мы сможем спасти в таком случае? Сколько сэкономим времени?

Муха засопел. Засопел тяжело, недовольно, потом глянул на палатку с ранеными. Она светилась слабым, желтым светом керосиновой лампы изнутри.

— Это уже не говоря о возможном подкреплении, — добавил я, — если у нас будет конкретная информация о точном местонахождении неких складов с оружием в пещерах Хазар-Мерд.

— Даже если ты и прав, — сказал Муха угрюмо, — Громов — тот еще вредный мужик. Своенравный до чертиков. Его, иной раз, сложно уговорить лишний укол поставить…

При этих словах Муха почему-то потер пятую точку.

— А тут ты хочешь заставить его делать сложную операцию в настоящих полевых условиях. Причем… Если я даже и соглашусь на твою авантюру, связаться с командованием мангруппы, а тем более отряда будет практически невозможно. Слишком далеко. Слишком много в этой цепи будет звеньев. Громов не станет ждать приказа. Он просто заберет раненых и уедет.

— Ну разве ж есть теперь какая-то разница? — простодушно пожал я плечами.

— Это ты о чем? — не понял Муха.

— Ты уже принял решение, командир, — начал я язвительно, — и славишься тем, что не очень любишь свои решения менять.

Муха недовольно забурчал что-то себе под нос. Потом сплюнул под сапоги. И ничего не сказал.

Ночь была беспокойной.

Два раза между часовыми и скрывавшимися в темноте душманами завязывались перестрелки. Правда, что первая, что вторая, оказались вялотекущими и скоротечными — бойцы стреляли в темноту, по дульным вспышкам противника. Ни наши, ни они не могли разглядеть друг друга в этой кромешной горной тьме.

Повеселее стало ближе к рассвету, когда на «Кабаний Клык» пали серые, предрассветные сумерки, а природа: ковры низкорослых трав, кустарники и даже скальные камни, покрыла колкая изморозь.

Тогда Пчеловеев заметил на горной гряде группу душманов. Три или четыре духа пробирались по извилистым горным тропам и несли на себе какой-то груз. С такого расстояния определить точно, что они тащили, оказалось невозможным.

Тем не менее Муха справедливо заметил, что скорее всего враг перебрасывает миномет на более подходящую позицию.

Старлей оказался прав так же и в том, что новое место нашего лагеря крайне тяжело обстреливать из-за специфики «Клыка» с этой стороны и крутизны окружавших скалу гор.

Именно это и сыграло с духами злую шутку. Они не нашли скрытой тропы и им пришлось двигаться к вершине без всякого прикрытия. Надо ли говорить, что с группой быстро расправился один из БТРов, накрыв их огнем из своего КПВТ.

Чем ближе был рассвет, тем нервнее и угрюмее становился Муха.

Сначала я думал, что дело в том, что под грузом моих аргументов старлей собирается поменять свое решение. Ну и оттого своенравный, в общем-то командир, ходит сам не свой.

Однако, когда в серых тучах появились большие прогалины, сквозь которые розовело предрассветное небо, Муха подошел ко мне и сообщил, что согласен попытаться уговорить Громова.

— Да только майор не согласится, — сказал он убежденно. — Он, прости за выражение, упрямый как черт.

Все прояснилось позже.

Примерно через час после того, как взошло солнце, мы услышали в ущелье рокот двигателя бронемашины.

БТР выполз из-за заворота каменной скалы, опасливо объехал усеянную «Лепестками» широкую тропу и остановился у подножья холма, на котором стоял «Клык».

Сначала группа выслала к нам дозор из двоих стрелков и снайпера. Убедившись, что опасности нет, БТР на малом ходу приблизился, взобрался на холм, причалил к нашему лагерю кормой, чтобы проще было грузить раненых.

Группа была небольшой. Состояла она из прапорщика-фельдшера, старшего сержанта-мехвода, сержанта-наводчика и трех уже упомянутых стрелков. Ну и конечно военврача майора Громова.

Когда из БТР выбрался последний, Муха, почему-то, побледнел. Уставился на приближавшегося военврача перепуганными глазами.

Бойцы, встречавшие группу Громова, переглянулись. Бычок недоуменно покосился на Муху.

— Все нормально, товарищ командир? — спросил я у старлея.

Муха повременил отвечать, а потом прочистил горло и быстро проговорил:

— Да-да, Селихов. Порядок.

И все же, он явно нервничал. И с каждым шагом Громова, с каждым метром, который преодолевал военврач по пути к нам, состояние Мухи проявлялось все сильней и сильней.

Громов, в сопровождении стрелков и угрюмого, квадратного, точно комод, прапорщика-фельдшера, приблизился. Мы вытянулись по струнке. Отдали офицеру честь.

Военврач, как бы мимолетом, взял под козырек в ответ.

Громов был немолодым, но крепким мужчиной пятидесяти или пятидесяти пяти лет. У него было темное, выгоревшее под афганским солнцем и очень морщинистое лицо. Острые черты и острый же, волевой подбородок.

Морщины покрыли кожу вокруг глаз и рта, глубокими рытвинами растянулись на лбу.

Подобные морщины мне не раз приходилось видеть у людей, привыкших в своей жизни улыбаться. Улыбаться по поводу и без.

Громов точно был не из таких. Его морщины явно не были результатом добродушности майора. Они говорили о его тяжелой работе и прежде всего о постоянной необходимости в твердой, продолжительной концентрации, пока врач выполняет свое дело.

Глаза хирурга оказались небольшими, глубокими и светло-голубыми, почти серыми. Он носил чистую, но изрядно выцветшую форму. А еще кепи, под которой можно было заметить светлые, почти седые волосы.