Дрейк - Мелан Вероника. Страница 40

Было непривычно завтракать в незнакомом месте и с незнакомым человеком. Дискомфортно, как сидеть в чужих давящих трусах.

Мужчина ел неторопливо, размеренно, элегантно. С королевским достоинством и неспешностью. Наслаждался, хотя ничем не выдавал этого. Видно, привык наслаждаться всем хорошим: вкусом, качеством, своевременностью и правильностью.

Покончив с омлетом, Дрейк отложил приборы, взял чашку кофе и посмотрел на меня. Следовало бы уже привыкнуть к давящему взгляду, но не получалось. Казалось, он все время проникали глубже, чем было позволено, оставляя все скрытое голым и незащищенным.

Глядя на его лицо, я вдруг поняла, что оно имеет самые что ни на есть аристократические черты и даже могло бы выглядеть приятным. Если бы не взгляд. Убрать бы тяжесть из глаз, подвыпрямить брови, приподнять немного уголки губ — и предстал бы перед народом справедливый и непреклонный правитель, за которым миллионы пошли бы в бой. Молодой Юлий Цезарь… Нет, все-таки гораздо симпатичнее, чем Юлий Цезарь. Эти двое разве что по властности схожи.

Тишину за столом хотелось прервать. Уж слишком она затянулась. Щебетавшие в кронах птахи и вовсе настраивали на миролюбивый лад хорошего дня подзадержавшегося лета.

— Дрейк, а вы всегда носите такую униформу? — спросила я, просто чтобы что-то спросить. Расслабилась от хорошей еды и осмелела.

Он смотрел на меня поверх белой фарфоровой чашки.

— Она тебя смущает?

Я потупилась:

— Нет. Просто выглядит… немного своеобразно.

Не обидеть бы по дурости. Или не разозлить. Надо бы завести разговор о погоде — гораздо безопаснее во все времена.

Когда я, перестав ковыряться в тарелке, подняла глаза, на мужчине, сидевшем напротив, были надеты добротный темно-серый костюм, галстук и белая сорочка.

Я обомлела и распахнула рот.

Когда?..

Уголки губ Дрейка дрогнули.

— Так лучше?

Вся еда, съеденная за завтраком, свернулась в желудке тяжелым комом. Я сглотнула и отвела глаза, стараясь не выказывать, как сильно ошарашена. Это же кем надо быть, чтобы так уметь, — фокусником, сгустком энергии, превратившимся в человека, инопланетянином? Вилка подрагивала в пальцах, пока я во все глаза разглядывала неизвестно откуда взявшийся костюм. Переводила вопросительный взгляд с лица на одежду и снова на лицо.

Как ему удалось переодеться так быстро? Это что, трюк? Иллюзионист нашелся!

— Ну что? Оставить так или сменить? — довольно жестко спросил он, наблюдая за моей реакцией. — Или уже перейдем к делу?

— Да, конечно, — пролепетала я. — К делу. И лучше смените, пожалуйста, обратно.

Привычнее.

В костюме он походил не то на президента крупной компании, не то на миллионера. Воспринимать представителя Комиссии становилось на порядок труднее.

Он хмыкнул.

Я зачем-то отвернулась, будто Дрейк собирался оголиться до трусов и прилюдно нагнуться, чтобы выудить из-под стола серебристый костюм. Мои щеки полыхнули. Ну я и балда!

Через секунду (без каких-либо действий) на его плечах появилась знакомая куртка с белыми полосками на рукавах.

Я прочистила горло и попыталась взять себя в руки.

Другой мир, другие правила и возможности. Мало ли что они тут умеют, пора уже перестать удивляться. В конце концов, я не дитя в зоопарке, чтобы тыкать пальцем в гориллу и тянуть маму за рукав, крича: «Мама, мама! Смотри она какая!»

Дрейк наблюдал за моими попытками удержать непроницаемое лицо с неприкрытой иронией:

— Сложно расширять границы понимания?

— Некомфортно, — призналась я. — Но без этого еще хуже.

Пустая тарелка отодвинулась в сторону. Сразу же после этого из дверей появился какой-то человек, собрал со стола грязную посуду и унес. Я проводила его взглядом. Подождала, пока за ним закроются двери.

— Ну что, начнем, Бернарда?

Услышав эту фразу, я напряглась.

Вот и пришло время для теста. Круассаны на столе тут же были забыты, чашка кофе водрузилась на блюдце. Переплетя пальцы, я тоскливо огляделась вокруг, пытаясь предугадать, чем закончится это замечательное утро. Победой или поражением? Буду ли я порхать бабочкой до самого вечера, петь песни и гордиться собой? Или же сидеть в своей комнате побитой собакой, не смея от стыда высунуть нос наружу?

Хотя нос-то все равно придется высунуть. Понедельник. Работу не пропустишь.

— Не нервничай, — сухо сказал Дрейк. — Возьми круассан, кофе еще горячий.

Я автоматически протянула руку к выпечке. Слоеная булочка хрустнула золотистой корочкой и растаяла на языке. Вкусно!

— Давно хотел тебя спросить: почему ты не любишь собственное имя?

Непрожеванный кусок застрял в горле.

— Почему не люблю? Люблю.

— Почему предпочитаешь Дину Бернарде? Ведь это не одно и то же.

Ветерок шевелил край бумажной салфетки — та трепетала, будто втайне мечтая о полетах. Я какое-то время смотрела на нее, раздумывая над ответом. Далось ему мое имя!

— Я не знаю, как много вы знаете о моем мире, Дрейк, но он разделен на страны. На расы, народности. Каждой стране присущи свои имена — знакомые, понятные, привычные. Родители редко называют детей «чужими» именами, но моя мама именно так и поступила. Выбрала ребенку имя не из своего региона, многим оно не кажется нормальным. Дина гораздо привычнее.

Казалось, я наговариваю слова на какой-то невидимый экран, который тут же анализирует информацию. Считывает интонацию голоса, распознает уровень волнения и, наверное, лжи. Откуда такое ощущение — загадка.

— Однажды тебе придется принять себя. Целиком. Вместе со странным именем. Иначе ты не обретешь баланс.

Дрейк рассматривал кофе в фарфоровой чашке, будто вместо черной жижи на дне проступали пророческие символы.

Что на это ответишь? Ничего. Это не его с самого садика дразнили Бернардиной, не в его адрес с притворным сочувствием качали головой взрослые, не к нему постоянно клеили слово «шарман», совершенно не вкладывая в него первоначальный смысл. Говорить о других всегда просто, а каково на собственной шкуре…

Он не стал спорить. Равно как и добавлять что-либо к сказанному. Отставил чашку, скрестил руки на груди и сменил тему:

— Дина, как ты думаешь, почему у тебя в самый первый раз получилось «прыгнуть»?

Он говорил, наверное, уже с полчаса.

О том, что все в человеке формируется согласно внутренним убеждениям, об углах зрения, о том, как взгляд выхватывает из окружения то, на что направлен мысленный настрой, о детстве, когда закладывается фундамент, о том, как те или иные события видоизменяют, «корежат» устоявшиеся представления. О памяти и застрявших в ней стереотипах, о неосознанных реакциях, всплывающих в поведении раньше, чем приходит логическое осознание содеянною, о внешних факторах, которые постоянно влияют на восприятие, и снова об убеждениях.

Ветерок шевелил его волосы.

Слова давались ему легко. Мягким потоком проходили через мою голову, как ручей, оставляя крупицы чего-то нового. Вызывая то удивление, то понимание, то желание вставить слово-другое, то помолчать и послушать. И я слушала.

Неспешно колыхались края скатерти, все ближе подбиралось солнце, слизывая тень с каменных плит, словно растаявший шоколад. Еще чуть-чуть, и оно влезет, вскарабкается прямо на стол. Я рассеянно следила за широкой полосой света. Вот еще полплитки пройдено, вот солнце уже подобралось к трещине перед следующим квадратиком на полу.

Дрейк говорил о том, как мало люди придают значения интуиции, легко принимают на веру укоренившиеся правила, сами соскальзывают в шестеренки общественных законов, позволяя руководить собой лишь потому, что в какой-то момент теряют ощущение индивидуальности и силы. А почему? Слабость, незнание, как и куда двигаться дальше, боязнь выделиться из толпы. Извечное желание быть понятым и любимым (что в общем-то естественно), однако любовь общества трудно завоевать, если отличаешься от остальных, поэтому приходится соответствовать. Всем и во всем.