Стильная жизнь - Берсенева Анна. Страница 77
Глава 15
Едва ли не впервые в жизни Але приходилось делать что-то не потому, что ей этого хотелось, а только потому, что делать было надо. И она впервые в жизни поняла, в чем заключается смысл любого умения и для чего оно вообще нужно. Для таких случаев и нужно: чтобы делать то, что делаешь, не думая и не отдаваясь сердцем.
Танцевать она как раз и могла не только не думая, но даже не замечая своих движений. Уж какое такое неоцененное очарование находил в них Глеб Семенович, Аля не понимала. Ей казалось, что она просто повторяет одни и те же заученные жесты, и улыбка не сходит с ее лица, как приклеенная. Впрочем, посетителям, а главное, хозяину «Водолея» нравилось, а до остального ей дела не было.
Дождь шел всего сутки: наверное, потом облака над виноградниками все-таки разогнали. Перерыва в работе никакого не было, даже еще больше народу, чем всегда, набилось во время дождя под ресторанный навес. Только этим и отличался тот день от обычных солнечных дней, которые начались уже назавтра и снова потянулись жаркой вереницей.
Под утро Аля вернулась из ресторана одна: Максим встретил каких-то институтских приятелей и с ними пошел в Тихую бухту. Ее тоже звали, но она отказалась, сказав, что устала и хочет спать.
– Ну, мы тебе тогда мидий жареных принесем, – успокоил Максим. – Отдыхай!
Еще раз порадовавшись про себя его покорной ненавязчивости, Аля отправилась домой. Книги лежали на подоконнике во флигеле, и она думала о них как о живых существах.
Спать ей совсем не хотелось. Она поколебалась: может, почитать «Поэму без героя»? Но тяжесть ложилась на сердце при одной мысли об этом, и, не в силах ее преодолеть, Аля открыла пожухлые крымские легенды.
Рассвет только занимался за окном, первые солнечные отблески робко вспыхивали на белом потолке.
«Красив был Черкес-бей, строен как тополь, смел как барс, в глазах купалась сама сладость, – читала Аля, с непривычки спотыкаясь на «ятях» и твердых знаках. – А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьется сердце, когда близко красавец».
Она думала, что ей больно будет вспоминать Илью. Но при этих простых словах он вдруг и вспомнился просто – даже глаза его, похожие на прозрачные карадагские сердолики. Билось сердце – и успокоилось…
Аля читала легенду за легендой и чувствовала, как подступает к самому дому эта удивительная земля: ее сухие травы, палевые отблески солнца на горных склонах… Да он и стоял на этой земле, дом под тремя ливанскими кедрами, и тоже был ее частью. Все это не было просто южной бухтой, как море здесь не было просто морем. Она впервые почувствовала глубокую, неназываемую прелесть именно этого места, отделенного от всего мира лиловыми горами Янычарами…
Солнечные блики уже рассыпались по полу сверкающими пятнами. Аля отодвинула книгу, открытую на легенде о могучем солгатском хане Арслан-Гирее, и строки ахматовской «Поэмы без героя» зазвучали в ее памяти так ясно, как будто она уже начала их читать.
Они бередили сердце, мучили невозвратными воспоминаниями, но Аля больше не боялась ни сердечной боли, ни воспоминаний. Душу ей перевернуло это утро…
«Что над юностью встал мятежной, незабвенный мой друг и нежный, только раз приснившийся сон»… Эти слова не относились к Илье, никак с ним не были связаны, и, наверное, Аля вкладывала в них совсем другой смысл, чем тот, что заключался в ахматовских строчках.
Она вспоминала глаза Карталова, устремленные на нее и непонятно поблескивающие под густыми бровями. Вспоминала себя – легкую, беспечную, пляшущую на невысокой гитисовской сцене танец Козлоногой. Она думала о Веньке, о предсмертной тоске в его глазах, о своей мучительной вине перед ним, – обо всем, что еще совсем недавно хотела не вспоминать. Думала – и чувствовала, что не надо бежать этой боли, что какая-то новая сила позволяет ей выдержать эту боль!
Что сердца своего не уберечь – и не надо.
Ей все труднее было выходить каждый вечер на пятачок перед столиками, улыбаться, принимать какие-то полуэротические позы, изображать страстный танец.
Аля даже удивлялась: как же ей сразу все это нравилось? Весело было, легко, восхищали откровенные взгляды! Теперь она видела только то, что и было с самого начала: задрипанное кафе, вчерашняя разогретая еда, расстроенный синтезатор, сальные глазки на потных, не обезображенных интеллектом лицах, пьяный гогот…
И надо танцевать, и надо улыбаться – а зачем, чего ради?
Теперь она понимала, о чем говорил Глеб Семенович, брезгливо кивая в сторону набережной – всех этих разномастных киосков, сотрясающих воздух идиотскими песнями, людей, с вечера до утра тупо сидящих в ресторанах.
Она забыть не могла одну компанию, особенно щедро платившую за блатные песни. Максим торжественно объявлял:
– А сейчас для наших дорогих гостей из московского района Измайлово звучит братский киевский «Крещатик»! – И старательно выпевал: – На сча-астье мне мама ладанку надела – на тело! Креща-атик, я по тебе иду на дело, на дело!..
Измайловские засели в «Водолее» ровно на сутки; Аля сомневалась, что они хотя бы в туалет выходили, не говоря уже о море.
Через пару дней подъехали солнцевские, и братский «Крещатик» исполняли уже для них.
Впрочем, это и хорошо было, что братва упивалась до бесчувствия: по крайней мере, никого не интересовала смазливая танцовщица. Да Аля и вообще сомневалась, чтобы этих слоноподобных молодых мужиков с собачьими золотыми цепями на шеях еще могли интересовать женщины. Впрочем, весь сонм коктебельских проституток был наготове.
Аля полюбила бродить по окрестностям Коктебеля. Хотела подняться на Карадаг, но оказалось, что одной идти в заповедник нельзя, надо пристраиваться к какой-нибудь экскурсии.
Однажды вечером, незадолго до начала ресторанного марафона, отойдя совсем недалеко от дома, она остановилась у склона невысокой горы. Ее и раньше поражало это странное здешнее свойство: стоило оказаться в пяти минутах ходьбы от поселка, отвернуться от вереницы домов – и перед тобою открывались пустынные, совершенно нетронутые места.
Так она сделала и на этот раз. Улица осталась у нее за спиной, она смотрела на серую гору Сюрю-Кая, холмы перед нею, скалистые островки на заросшей полынью земле… Чудесной, завораживающей силы этого места – плавной впадины между холмов, у подножия Сюрю-Кая – мог не чувствовать только слепой.
И она просто стояла и смотрела, думая о том, что тайна пространства, может быть, даже сильнее, чем тайна слова, жеста – всего того, что так привлекало ее, когда она еще хотела стать актрисой…
– А вы тут что делаете?
Аля вздрогнула, услышав незнакомый женский голос.
– Ничего, смотрю, – обернувшись, ответила она. – А вы почему спрашиваете?
К ней незаметно подошла женщина лет сорока в белой, завязанной на затылке косынке. По косынке, по всему непляжному виду этой женщины Аля поняла, что перед нею не приезжая. К тому же в руке у нее было ведро с пшенной кашей и хлебными объедками.
– Чего, говорю, смотрите? – повторила женщина.
– А разве нельзя смотреть? – Аля постаралась говорить как можно более доброжелательным тоном.
– Смотреть-то можно… – недоверчиво протянула та. – Я за гусей беспокоюсь.
– Каких гусей? – удивилась Аля.
– Своих, каких еще! Гуси у меня в сарайчике, не видишь?
Только теперь Аля заметила, что впадина между холмами, от которой она не могла отвести глаз, огорожена сеткой-рабицей, а у самого склона прилепился небольшой сарайчик.
– Ходют, смотрют… – ворчала женщина. – Потом нате – покупают!
– Кого, гусей? – улыбнулась Аля. – Мне гуси не нужны.
– Если б гусей! Землю нашу покупают! Потом понастроют себе хоромы, а ты живи как хочешь, гуся держать – и то негде!..
– Землю эту, что ли, купили? – догадалась Аля. – «Новый русский», наверно? То есть «новый украинец».
– Чтоб им всем подохнуть, – уверенно объявила женщина, откручивая проволоку на сетчатой калитке. – Пока вот держу, а как завтра хозяин придет да скажет: все, Анжела, выметайся со своими гусями? И куда я их?