Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна. Страница 45
Минут через пять возвращается Клепка и заносит что-то в свою записную книжечку, еще через некоторое время появляется Люба, но уже в единственном числе. Как оказалось, собаку препроводили временно в швейцарскую, откуда, уходя домой, Люба извлекла ее обратно.
Конечно, головомойка была основательная. Мое заступничество и объяснение привело лишь к вторичной головомойке – уже по моему адресу, с пояснением, что если одна «делает непозволительные вещи», это не дает на то же права другой, что надо «честно» прийти и заявить, а не обманывать, не оскорблять преподавателя своим невнимательным отношением… Ну, словом, тема обычная, необозримо великая, а в самой ее глуби мерещится все она, мрачная будущая Сибирь или, по крайней мере, хотя бы исправительное арестантское отделение.
А уши болят, и красные, и торчат, как лопухи придорожные. Сразу похорошела процентов на пятьдесят…
Перечитала все написанное, и стыдно мне стало. Ведь ни единым словом не вспомнила я за весь день милую Юлию Григорьевну. А еще других осуждала…
Глава XII Бенефис Пыльневой. – Клетчатая тетрадка. – Косички
Целых четыре дня просидела дома благодаря своим глупым ушам. Вчера, наконец, снова вырвалась в гимназию и попала на бенефис Пыльневой, – иначе не могу назвать, так как в полном смысле слова это был ее день.
После урока Закона Божьего, на котором, кстати сказать, она схватила «восьмерку», обнаружив самые приблизительные знания: так, например, первый и второй Вселенские соборы, богослужение Василия Великого и Иоанна Златоуста – существенной разницы это для нее не составляло. Но следов уныния ни малейших. Так вот, после этого урока:
– Господа, господа! – вдруг, превеселенькая, несется она по классу. – Прошу внимания! Найден редкостнейший и назидательнейший документ, который считаю для себя приятным долгом обнародовать перед почтеннейшей публикой (следует глубокий поклон). Это умозаключения и мемуары преподобной Клеопатры-душеспасительницы.
В руках Иры серая клетчатая, хорошо знакомая нам записная книжечка Клеопатры Михайловны, которую та бережет как зеницу ока своего и в которую нет-нет да и занесет что-нибудь. Сегодня неизвестно каким образом книжечка забыта на ее столике.
– Итак, внемлите! – торжественно продолжает Пыльнева, влезая на кафедру. – «Лахтина вторая – свинство, Захарова – осел, Ермолаева – колбаса, Старобельская – у батюшки роман, Тишалова – басурманский поп, Снежина – собака, Бек – лужа…» – залпом, без передышки, барабанит она под раскатистый хохот всего класса.
Так вот, что содержит таинственная книжечка! Тут и проступки и выраженьица. Сюда попала и колбаса, которую на уроке жевала Ермолашка, и «свинство», любимое выражение младшей Лахтиной, и «лужа», чуть не на полкласса устроенная Юлией, разлившей целую бутылку холодного кофе, который задумала пить на географии. Сюда же попал и знаменитый «роман», читанный мной на уроке батюшки.
Плутоватое личико Пыльневой смеется, довольное произведенным впечатлением. Вдруг она вся подбирается, чуть-чуть кривится на один бок, что-то проделывает со своей физиономией и становится необыкновенно похожа на Клеопатру Михайловну.
– Совершенно не понимаю, чего вы смеетесь, – начинает она. – Все это очень грустно. В такие молодые годы и уже так низко упасть в общественном мнении… Лахтина вторая – свинство, вот ее краткая и вместе с тем – увы! – чересчур полная характеристика. Свинство!.. Этим словом исчерпано все ее нравственное «я». Ужасно!.. (Трагический тон, глаза подкачены к потолку). Захарова – осел!.. Я не знаю, что лучше?.. Пять с половиной лет провести в храме науки, и в результате… осел… Ужасно!.. Ермолаева – колбаса, – продолжает она негодующим тоном. – Это грациозное, хрупкое существо – колбаса!..
Гром хохота несется по классу. Чуть не искреннее всех заливается наша неуклюжая, добродушная, вечно жующая толстуха Ермолаева.
– Что же касается Старобельской, так язык мой прилипает к гортани…
Она делает вид, будто старается оторвать его, затем как бы с усилием продолжает:
– У батюшки роман… Я никогда не думала, что такое чудовищно-греховное чувство может охватить юную непорочную душу… О-о-о! Гнать, гнать скорее дьявола-соблазнителя, а то впереди… пекло!.. – словно задыхаясь, шипящим, угрожающим шепотом заканчивает она…
Мы от смеха лежим на скамейках.
– Тишалова – басурманский поп… – не унимается Ира. – Я поражена… Что за странное призвание?.. Стать идолопоклонницей, «жрицей», то есть пожирать свой кумир глазами, пресмыкаться, как тогда в первом «А» – распростертой у его подножия, у пьедестала Светлого (читать Светлова), бога литературы?!. Презренная богоотступница!..
Мы уже визжим от восторга.
– Бек – лужа. Лужа… И это нравственный облик девицы в шестнадцать лет, – лужа!.. Бегите от луж, бегите от слякоти, пусть они не попадаются на вашем пути. Еще Людовик XIV сказал: «Apms nous le deluge»! [108] После нас лужи, так как, что, в сущности, есть потоп, как не большая-пребольшая лужа?.. Продолжаю: Снежина – собака…
– Клеопатра Михайловна идет! – несется предостерегающий шепот.
А она уже на пороге. В одно мгновение записная книжка исчезает под нагрудником. Смех в классе не успокаивается.
– О чем это вы, Пыльнева, таком смешном с кафедры ораторствуете, что они все хохочут? Идите, пожалуйста, на место, уже звонок был.
Пыльнева покорно сходит со ступеньки и за спиной сует мне записную книжечку:
– Передай, чтоб бросили под Клепкин столик!
Сама же после этого уже с места объясняет:
– Я не понимаю, право, чего они все смеются; вот и я их все время удерживаю. Хохочут, сами не знают отчего, а мне вовсе не до смеха, – уже жалобным, слезливым тоном говорит она. – По Закону Божьему, по моему любимому предмету, вдруг «восемь»! (При этих словах смех усиливается.) Вот видите, они опять смеются. Никакого сочувствия!
– Пыльнева, – спохватывается Клепка, – как это вам, право, не стыдно: по Закону – «восемь»! Это же такой стыд!
– Когда мне ужасно трудно дается история церкви, там столько действующих лиц…
– Пыльнева, что за манера выражаться…
– Правда, Клеопатра Михайловна! Там столько имен, и потом я вечно путаю, кто Basil le Grand, а кто Jean Bouche-Dome!
– Что такое?
– Ах, pardon, я хотела сказать: кто – Василий Великий, а кто – Иоанн Златоуст.
– Как же можно так ошибаться, что за шутка со Святыми Отцами!
– Да, les saints peres! [109] – благоговейно опять переводит Пыльнева. – Только я, право, не нарочно, Клеопатра Михайловна, у меня теперь француженка, и мне дома совершенно запрещают говорить по-русски, так я все по-французски даже думаю: скажу по-русски и мысленно сейчас же переведу. Моя гувернантка так рада, говорит, что я во сне даже брежу по-французски…
Дальнейшие разговоры прерываются приходом преподавателя.
Перед историей опять развлечение.
– Mesdames, – возглашает Клеопатра Михайловна, – во-первых, пожалуйста, уничтожьте эти ваши совершенно неподходящие прически: девочки в вашем возрасте должны причесываться простенько, скромно, чтобы ничего на голове не торчало, а было гладенько и аккуратно. Сегодня уже и Зинаида Николаевна обратила на это внимание. А во-вторых, дайте сюда все ваши книги по истории.
– Как книги? Зачем книги? – раздаются голоса.
– Затем, что вы сейчас будете писать у Евгения Федоровича работу по истории.
– Работу? Ай-ай-ай!
– На четвертные отметки?
Большинство книг, разложенных на партах, быстро скрываются в столах.
– Ну, так скорей книги давайте.
Из сорока штук восемь добровольно вручаются Клеопатре Михайловне.
– Ну, скорей остальные.
После продолжительных взываний ей вручают еще две. Тогда Клеопатра решает применить энергичные меры и, прижав к сердцу уже добытые экземпляры, сама идет по скамейкам собирать дань. При виде этого, Шурка Тишалова благоразумно садится на учебник истории. Грачева засовывает свой учебник за широкий нагрудник передника. Пыльнева лишена возможности последовать как одному, так и другому благому примеру, потому что обход начат с их парты. Клепка заглядывает в столы, и кипа книг в ее объятиях все разрастается. Ира, как верный оруженосец, неотступно идет за ней по пятам. Вот две верхние книги почему-то соскользнули и собираются упасть. Клеопатра делает движение удержать их, отчего шатается вся кипа и добрая ее половина шлепается на пол.