Кровавое дело - де Монтепен Ксавье. Страница 116

— Боже мой, Боже мой, дорогое мое дитя! — воскликнула Анжель, обнимая Эмму-Розу. — Все, все против меня! Этой девчонке верят, а мне отказываются верить… Я погибла!

В эту минуту в кабинет вошел рассыльный и подал судебному следователю визитную карточку.

— Введите господина Мегрэ! — произнес следователь, бросив взгляд на карточку.

Почти тотчас же парижский нотариус, хранитель завещания, переступил порог.

— Я вас попросил, сударь, к себе… — произнес следователь, кланяясь. — У вас хранится важная бумага, и я желал бы, чтобы она была прочитана в моем присутствии.

— Я это знаю, — ответил нотариус, — и к вашим услугам…

— Вот mademoiselle Сесиль Бернье, — продолжал следователь. — Вот Анжель Бернье и ее дочь, mademoiselle Эмма-Роза.

Нотариус поместился рядом со следователем, вынул из портфеля лист гербовой бумаги и принялся читать завещание.

Анжель, сначала удивленная, потом взволнованная, казалась уничтоженной, когда закончилось чтение. Внезапно она подняла голову.

— И это отец мой, Жак Бернье, писал? — спросила она дрожащим голосом.

— Это он.

— Он… подумал о моем ребенке, об Эмме-Розе?

— О ней и о вас, в ущерб интересам законной дочери. Понимаете вы теперь весь ужас вашего преступления? Вы, в порыве ненависти, в безумной жажде мщения предаете в руки убийцы человека, которого наивысшие желания заключались в том, чтобы обеспечить будущность вашу и вашей дочери. Откройте глаза, отцеубийца! Сознайтесь и покайтесь!

— Я невиновна! Клянусь вам, что я невиновна!

— Ложь! — произнес следователь.

— Так я проклята! — безумно вскрикнула Анжель, бросаясь на колени. — Так я проклята, потому что мой голос, мои взгляды, даже моя поза… все во мне кажется ложным!! А между тем, клянусь могилой моей матери, я невиновна! Если у вас нет сострадания ко мне, то имейте по крайней мере сострадание к моей дочери! Не убивайте ее, разлучая нас!!

Господин де Жеврэ сделал знак.

Два сторожа увели ее, несмотря на сопротивление и крики.

Дверь закрылась.

И тогда Эмма-Роза вдруг впала в страшный гнев.

Она приблизилась к Сесиль и, глядя в упор, обжигая горячим дыханием, произнесла:

— Вы умышленно клевещете на мою мать, я чувствую к вам омерзение, проклинаю вас и буду молить Бога наказать вас! И Бог меня услышит!…

— Вы видите, сударь, вы видите, каким я подвергаюсь оскорблениям! — воскликнула Сесиль. — Сперва мать, а теперь дочь! Но я прощаю все этому ребенку! Ее положение ужасно, и я вполне понимаю это!

— Вот почему я и не чувствую к ней ничего, кроме жалости и снисхождения, — ответил судебный следователь и, обращаясь к Казневу, прибавил: — Потрудитесь проводить mademoiselle обратно в Батиньоль.

Агент повиновался и вышел из кабинета, поддерживая Эмму-Розу. Несчастная девушка потеряла последние силы.

Нотариус также вышел, потрясенный до глубины души ужасной сценой.

— Я вам больше не нужна, сударь? — спросила Сесиль, лицо которой носило следы только что пережитых потрясений.

— Нет, mademoiselle, идите с Богом.

Следователь позвонил и спросил у вошедшего слуги, не приходил ли кто-нибудь.

— Да, сударь, какой-то военный с повесткой, вызванный в качестве свидетеля.

— Введите его и скажите, чтобы привели Оскара Риго.

В кабинет вошел больничный сторож Мишо. Он в полнейшем смущении вертел в руках свое кепи.

— Подойдите поближе, мой друг, и не волнуйтесь. К чему такое смущение? Вы ведь ни в чем не замешаны, и, следовательно, вам бояться нечего.

Мишо неловко отдал честь.

— Слушаю-с, ваше благородие.

— Вы были в Марселе 11-го числа этого месяца?

— Был-с, ваше благородие, и раньше точно так же. Я был сторожем при больнице, но случилось, что марсельский климат не подошел моему темпераменту. Вот тогда-то я попросился перевестись в Париж, что мне и разрешили благосклонно.

— Не случилось ли чего-нибудь необыкновенного в том поезде, который привез вас из Марселя в Париж?

— Точно так-с, ваше благородие. Вышло немного неладно с одним штафиркой, которого заставили сделать налево кругом марш!

— Убийство?

— Да, нечто вроде, ваше благородие!

— Вы сидели в вагоне второго класса?

— Сбиты, как сельди в бочонке, не говоря худого слова, ваше благородие.

— Помните вы ваших спутников?

— Ну, еще бы, еще как отлично помню! Я сидел, три особы прекрасного пола, страшные хари, ну, и еще четыре человека, из которых один расчудесный малый! О, чтоб его черти побрали! Вот-то уж он посмешил меня! Просто я себе все животики надорвал, чуть кушак не лопнул! Ну, весельчак! Да он, впрочем, и говорил, что его зовут Весельчаком на родине! А она, родина-то, приходится у него в Париже.

— Вы с ним разговаривали?

— Как есть все время, ваше благородие! Я, как больничный сторож, никогда ночью глаз закрыть не могу. Вот он все время и рассказывал мне такие штуки, что я просто по полу катался. В Лионе мы выпили рюмочку в буфете, и я пригласил его к себе в Валь-де-Грас, чтобы в компании пропустить и другую.

— Этот человек не переходил в другой вагон за всю дорогу из Марселя до Парижа?

— И не думал! Да я и не пустил бы его, а непременно увязался бы вслед.

— Узнали бы вы теперь этого человека?

— Узнал ли бы я его?! Еще бы мне его не узнать! Он угощал меня такой толстой колбасой, которую купил в Марселе. Последний кусок мы слопали с ним в Лароше.

— А, вы ели в Лароше?

— Точно так-с, ваше благородие!

— Когда этот весельчак, как вы его называете, ел колбасу, он, вероятно, разрезал ее ножом?

— И еще каким чудесным ножом-то! Он мне рассказывал, что купил его в Марселе, а нож-то, он толковал, сработан в Париже.

Господин де Жеврэ взял со своего письменного стола нож, вырванный из раны Жака Бернье.

— Вот такой нож? — спросил он, обращаясь к сторожу.

— Именно такой. Мне так и кажется, что я вижу перед глазами его ножик. Да это его ножик и есть.

Как раз в то время, когда солдат говорил эти слова, в дверях кабинета показался Оскар в сопровождении двух конвойных.

Увидев его, Мишо вскочил со стула и побежал навстречу с радостным восклицанием:

— А вот и он, мой милый весельчак!

Он хотел было уже схватить его за руку, но его поразил вид конвойных, и он отступил на шаг с самым озадаченным видом.

— Позволь, позволь, это что такое? — заговорил он. — Да что же ты такое сделал?

— Ровно ничего, мой старый Мишо! — ответил Оскар Риго. — А дело-то вот в чем: меня обвиняют, что я будто бы убил одного пассажира в вагоне между Марселем и Парижем в ночь с 11 на 12 декабря! Ну, что ты на это скажешь, старина?

— Я скажу, что это совсем невозможно, потому что мы с тобой ни на минуту не расставались! — изумленно, но твердо отвечал служивый. — Уж коли у человека нет на совести другого греха, кроме этого, — обратился он к следователю, — то верьте мне, что он невиновен, как я сам! Честное слово военного человека, служащего в Валь-де-Грасе и состоящего на отличном счету у начальства!

Господин де Жеврэ казался убежденным.

— Хорошо, мой друг, вы можете идти, — сказал он.

— Слушаю-с, ваше благородие, и все-таки клянусь еще раз, что мы с ним ни на минутку не расставались!… Ну, до свидания, мой старый весельчак! Увидишь, что тебя скоро выпустят, и тогда, смотри не забудь, навести меня в Валь-де-Грасе. Мы с тобой опрокинем рюмашечку.

Луиджи нанял карету и велел ехать на улицу Монт-рейль, на свою старую квартиру.

Утром он уложил чемоданы и заплатил за комнату, которую занимал раньше недалеко от Пти-Полон.

Таким образом, он был совершенно готов к переезду и, погрузив чемоданы в карету, дал кучеру адрес своей новой резиденции.

Когда Сесиль вернулась из суда, доктора Пароли еще не было дома. Она заперлась у себя, попросив слугу доложить, как только он вернется.