Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Кэрролл Джонатан. Страница 59

Он держал в центре преуспевающий магазин товаров для мужчин – «Кабинет доктора Калигари» – и проводил бо?льшую часть своего времени за работой. Ездил Майкл в малолитражке, жил в хорошо обставленном небольшом домике в Ларчмонте и, казалось, все свободное время проводил за чтением.

Вечер мы закончили партией в гольф в Западном Голливуде. Я не гонял мячики по лужайке со школьных лет, но люблю боулинг и роликовые коньки, и было захватывающе снова погрузиться в это и оглядываться на Майкла через плечо, словно он пассажир на заднем сиденье моего автомобиля.

После первых взмахов клюшкой Билла снял пиджак. Он был еще больше, чем показался мне вначале.

– Ты играешь в футбол?

Он покачал головой:

– Меня всегда об этом спрашивают, но я не играю. Я никогда не был хорошим спортсменом, но люблю такие штуки. В детстве я был просто жирным. Знаешь, из тех, кто носит в мешке с завтраком три шоколадки, а после школы приходит домой и съедает большой кусок шоколадного торта. Боже, я был обжора… В детстве тебе так нужно, чтобы тебя любили, но ты делаешь все, чтобы помешать этому. Слишком много ешь, редко моешься, хнычешь… – Он сделал первый удар, и мяч взлетел ввысь. – Благодарю Бога за Клинтона.

– Кто такой Клинтон?

Майкл взглянул на меня так, будто я задал очень личный вопрос. Возникла пауза, во время которой он держал клюшку прямо у земли и размахивал ею туда-сюда.

– Парень, который спас мне жизнь. И не один раз.

Бар в отеле «Вествуд Мьюз» – любимое место тусовки работников лос-анджелесского радио. После гольфа я предложил зайти туда. Майкл улыбнулся и сказал, что не пьет, но любит посещать хорошие бары.

– Как это, если не пьешь?

Я подумал о его нервозности, о его ставшей уже заметной неспособности сидеть спокойно хотя бы несколько минут. Хорошим бар становится для тебя не раньше чем через час. Ты должен сперва расслабиться, позволить ему взять тебя за руку и показать себя с лучших сторон – своих завсегдатаев, музыку, самые уютные места.

– Потому что хороший бар – это место, где чувствуешь себя достаточно удобно, чтобы рассказать историю. Даже если она занимает несколько часов.

Майкл взял большой бокал безалкогольного пива с гренадином.

Мы сидели в углу возле аквариума с голубыми рыбками и наблюдали, как в помещение вошли мужчина с женой. Он был очень внимателен к ней, но она, эффектная женщина с рыжими волосами, выглядела как гнев божий. Я поделился этим наблюдением с Майклом, и он кивнул:

– Я как раз думал об этом! У нее такой вид, будто он только что признался ей, что у него есть другая женщина… Одна из самых важных женщин в моей жизни была рыжей. Эдди Девон – первая женщина, о которой я когда-либо мечтал. В пятнадцать лет у нее было тело, от которого взвыли бы монахи. Эдди Девон даже жвачку жевала эротично! Ты замечал, что, когда девочки-подростки жуют жвачку, у них рот как будто полон непристойности – розовый и эротичный? Цвета этого напитка. – Он поднял свой бокал. – Все в школе заглядывались на нее, и она это знала. Это вызывает самоупоение в молодых девицах, от которого они просто пылают, – знать, что они находятся в центре внимания и весь мир не сводит с них глаз. А может быть, в глубине души они понимают и то, что так будет не больше чем несколько лет, и наслаждаются, пока есть такая возможность… В общем, Эдди сводила всех нас с ума – в том числе и толстяка Майка Биллу. Знаешь, каково это, когда тебя дразнят Жирножопым перед Эдди Девон? Это хуже всего, Инграм. В детстве это одна из смертельных ран. Но мы в детстве крепки – ощущая ее дыхание рядом, я выносил оскорбления от прочих пацанов. Иногда она даже говорила мне что-нибудь хорошее или улыбалась, и это снимало изрядную часть моих мук… Боже, сколько времени я не думал о той девочке? Наверное, все из-за того, что ты напомнил мне про Клинтона.

Майкл надолго припал к своему напитку, а потом со стуком поставил на стол.

– Я должен рассказать тебе историю про Клинтона и Эдди… Его звали Клинтон Дайкс. Он жил на той же улице, что и я, в сиротском приюте Святой Деборы. В приюте все ребята были хулиганы, но Клинтон не пробыл там и пяти минут, как поставил всех на место и стал главарем. Знаешь, как он себя называл? «Князь Пяти Пальцев». Не спрашивай меня почему. Родом он был из Нью-Йорка, но я так и не узнал подробностей, как он оказался в Святой Деборе, он сказал только, что его родители умерли… Клинтон был совершенный, законченный псих. Наверное, шизофреник, но мы в то время не знали таких умных слов и просто думали, что у него паршивый характер. Клинтон был таким психованным, что во время драки хватал что попадется под руку и лупил по голове. Я видел эту картину. У нас в городке было много крутых ребят, но, увидев такое, они поняли, что им грозит. Клинтон был бешеный, как муха в банке.

– Что за странный образ. Вы дружили? Ты ведь вроде бы сказал, что тебя ребята держали за тюфяка-недотепу.

Майкл кивнул и закрыл глаза:

– Да, но ты знаешь, как ребята привязываются друг к другу без всякой причины, не иначе как из-за какой-то странной химии? Так и мы с Клинтоном с первого же дня, как познакомились, стали приятелями. Приют был неподалеку от моего дома, на той же улице, – в десяти минутах ходьбы. В первый же день, как Клинтон появился у нас в школе, мы вместе пошли домой, просто потому что нам оказалось по пути. Когда дошли до моего дома, он похлопал меня по плечу и сказал: «До завтра» – а на следующее утро ждал у моих ворот, чтобы вместе пойти в школу. С тех пор так и повелось… На второй день в обеденный перерыв Энтони Фанелли назвал Клинтона нацистом, и тот вмазал ему в ухо бутербродом. Бутерброд был с яичным салатом. До сих пор помню это желто-белое месиво, стекающее по щеке Фанелли на шею. – Билла наклонился вперед и в возбуждении сцепил руки. – Видишь ли, Энтони был крутым парнем, но, когда Клинтон так быстро и крепко залепил ему бутербродом, в глазах у него появилось испуганное выражение – типа, нет, в этот котелок я больше не суну ложку, спасибо большое.

Билла с таким смаком рассказывал и так весело вспоминал, что я отчетливо представил выражение лица Фанелли – потрясение от внезапного удара и стыд, что тебя так унизили перед всеми.

– И что сделал Фанелли?

– Глядя прямо перед собой, доел остатки бутерброда. Потом подошла Эдди Девон со своей свитой и остановилась посмотреть на него. Не сомневаясь, что все слушают, она сучьим голоском проговорила: «Энтони, у тебя лицо измазано яйцом…» [17] Краем глаза я заметил, как Клинтон поднял руку и щелкнул пальцами, привлекая ее внимание. Мы все посмотрели на него, потому что теперь дело было в них, хотя сама она еще об этом не знала: Королева Школы против Князя Пяти Пальцев… Она взглянула на него. Клинтон подошел к Энтони, провел пальцем по яичному салату у него на лице, потом засунул его в рот и сказал Эдди: «Вкусно – как ты!»

Мы с Майклом начали вместе проводить время. Хотя часто он слишком много болтал, мне нравилось его общество. Его величайшими достоинствами были врожденная доброта и оптимизм, и то и другое вызывали во мне восхищение и стыд. До нашего знакомства я считал себя в общем достойным, порядочным человеком, готовым при необходимости поделиться с другими и не спешащим их осуждать. Но Майкл видел все так лучезарно, что редко вообще кого-либо осуждал. Он любил блюда, которые стряпала ему жизнь, и ел их без жалоб, с неуемным аппетитом голодного ребенка. Он был из тех немногих известных мне взрослых людей, кто искренне счастлив своей жизнью, невзирая на обычные взлеты и падения, через которые все мы проходим с понедельника до воскресенья. Пребывание рядом с ним помогало жить, а иногда прямо-таки вдохновляло. Когда я сказал ему об этом, он охотно согласился.

– Это все от моего детства. Я уверен, здесь есть связь. Видишь ли, я сказал тебе, что был ужасно толстым мальчишкой, жаждущим всеобщей любви. И прикол в том, что, когда в мою жизнь вошел Клинтон, весь мир действительно меня полюбил. По крайней мере, весь мой мир. Здесь сложились две вещи – первое, поскольку Клинтон меня любил, остальным тоже приходилось любить меня, чтобы он их не колотил. А это потянуло за собой другое – ребята стали думать: наверное, есть что-то в Майке Билле, раз Клинтон водится с ним, в Билле кроется какая-то крутизна, которой мы пока не замечали, но теперь заметим… Это была величайшая постановка «Нового платья короля», какую я только видел, Инграм. Никакой крутизны во мне не было. Я был толстяком-посредственностью и мечтал быть принятым в компанию избранных. Помнишь ту песенку Доби Грея? Мне она казалась самой обалденной вещью на свете. Но разве такой тюфяк, как я, мог быть туда принятым? Если бы не Клинтон, все мое детство прошло бы в дерьме. А так годы после двенадцати превратились в блаженство.