Сказание о новых кисэн - Ли Хён Су. Страница 37

Прищурив глаза, он шаг за шагом входил в эту тишину. Он знал, что в это время всегда было так красиво. Его ноги переплетались, словно играя на воздухе. «В это время я увидел сорокалетнюю мадам О, у которой волосы на затылке были завязаны в узелок, — вспомнил он. — Если говорить откровенно, я не успел рассмотреть ее как следует. Сначала я увидел мочку уха, потом — мельком — профиль. Я разглядывал ее, спрятавшись между простынями, развешанными на веревках для сушки белья. Хотя нет, сначала я, кажется, почувствовал запах мускуса. Он резко ударил мне в нос, словно сигнализируя о том, что она находилась близко. Если бы тогда я не почувствовал мускусный запах… — мелькнуло в голове. — Интересно, как бы изменилась моя жизнь?» Его руки, разглаживающие простыню, мелко задрожали. В это время простыня, развевавшаяся на ветру, резко хлестнула его по лицу. Это вернуло его к реальности.

Он подумал, что если бы внутри той удивительной картины удалось поместить его жизнь, то она, вероятно, подкинула бы его в совершенно неизвестное место. Если бы в тот день солоноватый запах моря не терзал его пустой желудок, то его жизнь наверняка не изменилась бы. Если бы тогда он доверил сбор денег в Кунсане мистеру Киму из отдела продаж, то она, вероятно, пошла бы по другому пути. Невозможно сказать — какой путь был бы правильным, пока он не проживет жизнь. Однако он понимал, что даже если бы он прожил другую жизнь, то сравнить эти две жизни было бы непросто, в отличие от белых и черных шашек на шахматной доске.

В его памяти всплыл тот день…

Когда линии, похожие на нити сгорания, облепившие электрическую лампочку, мерцая перед глазами, собравшись в рой, начали сверкать, испуская свет, он понял, что у него симптомы малокровия. Вчера вечером вместо ужина он выпил сочжу, а утренний завтрак пропустил, поэтому сейчас чувствовал сильный голод. Было раннее утро, до обеда было далеко, а рестораны, стоящие вдоль дороги, пока еще не открыли двери. С урчащим от голода пустым желудком, поглощенный вопросом, где бы поесть, он вошел в этот узкий и искривленный переулок, называемый «улицей кибанов». Он думал вернуться обратно в Сеул сразу после того, как поест суп хэчжангук и обойдет клиентов в Кунсане, но, сколько бы он ни шел, не было видно ресторана, где можно было поесть.

Это был странный переулок, в котором на всю его длину растянулись неприветливые магазины, продававшие национальные костюмы ханбок. В нем, по-прежнему сохранившем вид 60-х годов, куда Пак словно на мгновенье перенесся на машине времени, кружилась расслабленная тишина. Не было видно ни одной пробегающей собаки или кошки. Когда он повернулся, решив выйти из переулка, неизвестно откуда нахлынул солоноватый запах из топей со стороны моря, запах рыбы, и стал терзать его пустой желудок. Внезапно у него закружилась голова и подкосились ноги, он сел под забором, тянувшимся вдоль улицы.

Интересно, самое первое, что он увидел, была текома крупнолистковая, раскинувшаяся поверх забора и свисающая с нее? Или самым первым было то, что его стошнило от желто-красного цвета упавшей под ноги текомы со спутанными ветвями? Или самым первым был услышанный грудной голос, одновременно похожий на звук трескающегося льда в реке, на шум прилетевших птиц, которые терлись шеями друг о друга, на шум перекатывающихся под ветром холмов бескрайней пустыни? С некоторым сожалением он подумал, что уже не помнит, что было самым первым. Он помнил лишь слова «Охо, охоя, о-о-хоя» из песни «Кривые слезы», когда входил в тот дом. И еще он помнил, как, пройдя внешние, а затем внутренние ворота, поднимался по высоким ступеням…

Точно так же, как сейчас, тогда ноги играли в воздухе — он не чувствовал земли. Потому что от голода у него тогда, кажется, были галлюцинации и головокружение. Он вспомнил, как кто-то говорил, что когда куришь марихуану или коноплю, то испытываешь примерно такие ощущения. По мере того, как он входил в дом, следуя за тем грудным голосом, он понемногу стихал. Другой громкий голос, который звучал так, что, казалось, мог разрушить крепкий забор, по мере того, как он входил внутрь дома, тоже стихал и в конце концов стал неясным. Несмотря на это, было непонятно, почему тот грудной голос все время звучал в ушах и не исчезал. Он постоянно звенел в ушах. Конечно, он был не в себе, потому что ему казалось, что это звенели те светящиеся нити электрической лампы, которые он видел раньше, летавшие перед его глазами, что это их звенящий звук то усиливался, то уменьшался. Он до сих пор не знает, почему именно в тот день кухарки Буёнгака, обычно завтракавшие на кухне, вышли из нее и ели, сидя на деревянном полу, за обеденным столиком.

— Надо поставить на стол еще одну ложку и палочки! — чей-то громкий и сильный голос крикнул в сторону кухни, увидев его, поднимающегося, шатаясь, по лестнице.

О том, что голос принадлежал Табакне, он узнал позже. Он молча, словно вернулся домой после длительного отсутствия, поднялся на деревянный пол и сел за обеденный столик. «Даже если я съем все, — подумал он, — они не обидятся». Не обращая внимания на то, что все смотрели на него с ошеломленными лицами, он с аппетитом, сильно потея, съел суп из капусты с ранними овощами, выращенными в начале зимы, громко стуча и скребя ложкой по дну чашки. Сейчас он не помнил, что за закуску он съел в тот день, какой был у нее вкус, но до сих пор он ясно помнил красный суп из капусты с ранними овощами.

После того как он поел, звенящий звук в его ушах постепенно прекратился, и светящееся тело, плывшее перед глазами, тоже исчезло. Несмотря на это, перед его глазами по-прежнему стоял ослепительный свет, словно во всем мире мерцало сияние, похожее на мельчайшие частички, оброненные светящимся телом. Вдобавок к этому, перед глазами стояли простыни, висящие на двух веревках для сушки белья. Это была картина, которую обычно не увидишь, входя в Буёнгак. Когда-он увидел развевающиеся белоснежные простыни во дворе, то ему пришло в голову, что они показывали какой-то новый путь в его жизни.

Ему вспомнилась его прошлая жизнь.

Она была дорогой, по которой он шел до сих пор, не задумываясь ни о чем, находясь в абсолютной тьме. Но вот в его жизни, словно после тысячи лет тьмы, вдруг возникла совершенно новая дорога. Ему показалось, что если он будет шагать по ней и, словно шаманка, рассеивающая злые чары, разорвет простыню, то сквозь разрыв покажутся мелькающие воспоминания, связанные с той забытой, прошлой дорогой. «Не встречался ли я с ней где-то раньше?» — пронеслось в голове. Когда он, смутившись, отвернулся от нее, как будто спрашивал о чем-то первого встречного человека, стоя в начале той новой дороги, то ему казалось, что еще немного, и он взлетит над ней, словно птица. После встречи с ней у него на душе стало удивительно легко.

Именно тогда, в пространстве между развешанными простынями, он увидел ее тень. Когда вспоминал ее, то сначала, кажется, он почувствовал резкий запах мускуса, исходивший от нее. Когда одна из простынь, надувшись от ветра, словно парус, взмыла в небо и запах мускуса ударил ему в нос, показалась мочка ее уха. У него онемели кончики пальцев, он не мог дышать. Когда другая простыня, развеваясь на ветру, взмыла вверх, он увидел ее профиль и руку, держащую угол простыни. В тот миг он понял, что она — обладательница того грудного голоса, который все время звенел у него в ушах. Ее силуэт мелькал за полотном простыни, но увидеть лицо было невозможно. У него стало сухо во рту. Ему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь убрал все эти развешанные простыни. Он был в таком состоянии, что, казалось, не мог пошевельнуть даже пальцем. Он помнил, что она довольно долго прогуливалась, напевая что-то под нос. Под развешанными простынями он увидел шелковое платье с вышитыми на нем цветами и ее резиновую обувь. У нее были такие изящные маленькие ножки, что они могли полностью поместиться на его ладони.

Вот так, плененный ею и ее голосом, он остался в Буёнгаке. Он даже не вспомнил про деньги, не собранные до конца, и фирму в Сеуле. Какой была его первая работа, когда он пришел в кибан? Он вспомнил, что это была работа по выкорчевыванию разросшейся под забором текомы. Делая эту работу, он опасался, что однажды жарким летом, когда палит солнце, кто-то, подобно ему, войдет в эту улицу, и боялся ослепнуть от желто-красного света текомы, которая перелезла через забор и образовала корни, похожие на присоски, в каждом сочленении стебля. Конечно, невозможно преградить путь песне, перелетающей забор, но остановить текому, яд которой ослепляет, так что зрение уже не восстановить, можно. Издавна люди говорили, что текома скрывает в своих листьях яд, от которого человек может ослепнуть. Слышал ли он про это древнее поверье? Естественно, он слышал рассказы о том, что если в глаз попадет ее пыльца, то ослепнешь. Но он подумал, что если и придется ослепнуть, то ему одному и никому больше, поэтому он начал работу с того, что стал выкорчевывать текому, густо растущую под забором.