Круг замкнулся (СИ) - Кокорева Наташа. Страница 67
В горло не лезла даже простая вода. Мир крошился осколками сквозь пелену слёз. Забился нос, онемели от неудобной позы ноги, ладони жгло. Дрова кончались, но ничто не заставило бы Стела отойти даже на шаг — пусть бы сам Сарим теперь явился. Сарим, который допустил такое. Куда он смотрел? Где он был, когда Рокот играл живыми людьми? Явился бы теперь Сарим — Стел даже не посмотрел бы в его сторону! И от Рани бы не отошёл, пусть прямо сейчас Тёплый мир поглотили бы Вечные сумерки.
Из-за облака вышла луна. Кособокая, обгрызенная с края, изрытая плешинами, размытая дымкой. Дышать стало легче — на самую капельку легче. Будто было в этой луне что-то такое… постоянное. Незыблемое. Люди могут рождаться и проливать кровь, смеяться, плакать, благословлять и проклинать, молиться и отрекаться от бога, а луна — будет. Такая же изменчивая и неизменная, как и тысячи лет назад. Когда Лес покрывал весь мир. Когда Мир был Лесом, а Лес — Миром. Тогда по тёмному небу все так же катилась луна. Росла и худела, кособочилась и круглела, пропадала на пару ночей и появлялась вновь. Ещё не было человеческих глаз, чтобы видеть луну, а она уже была. И когда матушка носила маленького Стела по двору на руках, спасаясь от бессонницы, над ними виднелся кусочек неба, а на небе светилась луна. Идеи, смыслы и решения, события, люди, разочарования, огорчения, радости — всё то, что Стел успел нацеплять за жизнь — всё осыпалось прахом под одноглазым взглядом луны. Взглядом, не умеющим врать. Взглядом, обнажающим душу, растворяющим ложь. И оставался только маленький мальчик на руках матушки. Он смотрел вверх, запрокинув голову, и понимал, что как далеко бы ни ушёл от дома, как много людей ни узнал бы, сколько истин бы ни постиг — он навсегда останется всё тем же мальчиком. Глупые поиски себя — действительно глупые, потому что в такие мгновения понимаешь, что ты у себя всегда был, есть и будешь. Иногда забываешь себя, теряешь, слепнешь, боишься. Но ты есть. Всегда. И это единственное, что у тебя воистину есть.
— Там… в сумке… — сквозь пелену и звон тишины пробился хрип.
Стел пошевелился, с трудом выходя из леденящего оцепенения, и вдруг осознал — сердце забилось в горле, обожгло.
— Рани! — изо всех сил он постарался не дёрнуться, не потревожить её, не напугать, и потому добавил шёпотом: — Ты жива? Хвала Сариму, ты жива!
— В сумке… возьми, — прохрипела она — и на губах выступила кровь.
Стел повернул её голову набок, чтобы не захлебнулась, отёр платком. Отсветы догоревшего костра отражались в мутных глазах, и сквозь пелену безумия и бреда Стел увидел мольбу и немой укор. В сумке, она просила что-то посмотреть в сумке.
Перекинутая через здоровое плечо, маленькая сумка на длинной лямке всё ещё оставалась с ней. Дрожащими пальцами Стел далеко не сразу справился с путанными завязками и узлами, рванул тесёмки с хрустом и вывалил содержимое на землю. Пара старых сухарей, коробочка для табака с выгравированным мечом и солнцем, обломанный гребень… что же? что же тут нужно найти?
В лунном свете блеснула голубой спиралью тонкая вязь рун по изящному раструбу.
Три ключа валялись в сухой траве, посреди хлама, выпавшего из сумочки.
— Ты всё-таки сделала это? — Стел зажал ладонями пылающие щёки и посмотрел в её мутные глаза.
В ответ она лишь коротко кашлянула.
Он взглянул на ключи, потом на Рани, опять на ключи и опять на Рани. Горло сдавил острый приступ боли.
Как же хотелось обменять эти три проклятые трубочки серебра на её жизнь! Какими мелкими и неважными вмиг оказались все минувшие тревоги: и заговор Мерга, и невозможность возвращения домой, и изгнание из отряда, и даже угроза смерти целой деревни незнакомых чужаков.
— Так лучше, — прошептала она.
— Не говори так! Не говори, что так лучше! — опомнился Стел, сел рядом, положил её голову себе на колени, коснулся горячечного лба. — Ты поправишься, вот увидишь, мы вытащим тебя, ты только борись, только держись, слышишь?
Рани молчала. Дышала рвано, неслышно — да почти не дышала, только обжигала кожу даже через ткань.
— Ты… помни… — она захлебнулась кровью, и Стел помог ей сплюнуть, вытер пересмякшие губы платком, но она упрямо договорила, — это я сама… пошла.
— Я привёл тебя сюда, я виноват во всём этом.
— Я так хотела, — беззвучно пробормотала она.
— Я люблю тебя, — так же беззвучно прошептал Стел.
И какой-то частью сердца в это поверил. Никто и никогда не слышал от него таких слов.
И теперь не услышал — Рани вновь провалилась в небытие.
Стел поднял слепые глаза на изгрызенную луну.
И начал молиться.
— Сарим, прости...
--40--. Белянка
В висках пульсировала боль.
Белянка проснулась и боялась пошевелиться. Боялась открыть глаза. Она даже не была уверена, что вообще спала. Тяжёлое забытье раскрошило воспоминания в прах, залило непроглядной чернотой прошлое и переломало каждую косточку. Ныло всё тело, а в груди леденела пустота.
И имя этой пустоте было — Стрелок.
Вчерашний день обрушился неистовым шквалом и смёл всё то живое, что ещё пыталось подняться внутри. Вырванные куски, ощущения и картинки, — слишком страшные, чтобы помнить их целиком — лепились грязным комом и неслись под откос, грохотали на разные голоса, разрастались и норовили раздавить.
Затейливое солнце на рукоятке кинжала.
Разводы облаков в раскрытых навечно глазах.
Кровяные потёки на рубахе, слитые единым пятном.
Крик, кипятком саднящий горло, стекающий ядом в гортань.
Жизнь, уходящая сквозь пальцы, в песок, за грань, на изнанку мира.
Боль, опустошающая боль, до одури, до исступления, до разрытой ногтями земли.
Стынущий запах солнца — последний вырванный из сердца запах: больше нечего вырывать.
И бесконечный день, который в памяти слился единым мигом. Безумным мигом. Мигом, когда стих рёв толпы и холодные руки Ласки расцепили судорожно сжатые пальцы Белянки, подхватили подмышки, поставили на затёкшие ноги и оттащили к ясеню.
В мире не осталось никого, кроме двух глупых девочек, которым больше некого было делить. Они плакали, обнимались, кричали, ругались и плакали снова. Солнце томилось где-то за облаками, пока не закончились нелепые слова, пока не стемнело, пока из-за зубастых сосен не выглянула сумеречная звезда — покровительница влюблённых. Звезда, что в день встречи Нового лета древним обрядом связала Белянку и Стрелка в единое целое. Теперь она светила ему за гранью.
Ему одному.
Потому что Белянка осталась здесь. И её держали холодные руки Ласки и обещание, сорванное последним дыханием Стрелка.
«Помоги… им… обещай… — Обещаю!»
Обещаю.
Обещаю...
Но он ведь тоже обещал! Обещал никогда не оставлять одну? Обещал вести за собой? Обещал защищать, позволить быть маленькой и слабой! Целую жизнь обещал! Как он мог после этого умереть? Как он мог оставить её теперь?
Как он мог взять обещание, которое невозможно выполнить?
Невозможно выполнить.
Как он мог?
Белянка открыла глаза и резко села. Боль пульсировала в висках, а с потолка смотрело остывшее солнце. Его мама рисовала здесь счастье? Создавала Дом, тепло и уют? Где теперь это счастье? Чей теперь это Дом? Ради чего всё было? Ради кого? Раз люди умирают — нет смысла. Смысла нет совершенно ни в чём!
В рыданиях, захлёбываясь слезами и не выплюнутыми криками, Белянка сползла вниз, протащила за собой простыню. Ссадины на ладонях по новой содрались о мелкие трещинки белёной глины. Остервенело тёрла Белянка ступню о ступню до жжения в коже, кричала до хрипоты. Попыталась подняться, запуталась покрывалом, грохнулась, прочертила коленями по грубой ткани, прижалась мокрой щекой к прохладному полу.
И уткнулась носом в его подушку.
И обожглась его запахом. Задохнулась последней — в целом мире последней! — каплей его запаха. Захлебнулась невозможностью повторить объятия, касания и слова. Больше никогда не держать его за руку. Никогда не ловить улыбку в небесных глазах. Никогда не плыть по опрокинутому куполу неба. Никогда не холодеть до дрожи от звука его голоса. Никогда не сплести пару стульев с узором солнца для этой комнаты. Никогда не готовить ему завтрак, не сшить сарафан под цвет его глаз.