Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 92

Тем не менее, в смысле реальных достижений пропаганда Витте не имела никакого успеха и в этом, вероятно, кроется одна из причин, почему она не была пресечена Государем. Была, несомненно, и другая, основанная на личных отношениях Государя и Витте.

Государь отлично знал, что Витте его ненавидел и позволял себе говорить о нем в выражениях самых недопустимых и интриговать против него. Так, под влиянием графа была написана англичанином Диллоном книга «Закат России», в которой, по словам Бьюкенена, «Диллон, говоря о Государе, применял к нему всякого рода оскорбительные эпитеты, приписывает ему недостойные побуждения и обвиняет его в лицемерии» (T. II. С. 60).

То же говорит и Извольский: «В конце жизни графа Витте это чувство (отвращения) приняло форму настоящей ненависти, которая побуждала его иногда бросать против своего Монарха обвинения очевидно несправедливые».

Весьма естественно, что отлично осведомленный Государь не мог со своей стороны питать к Витте, возведенному им в графское достоинство, особенно нежных чувств.

В петербургском обществе, столь несправедливом к Государю, охотно объясняли себе нерасположение Царя к Витте тем обстоятельством, что он не терпел будто бы около себя лиц очень крупных и тем самым его затмевавших. Зачем искать объяснений в причинах гадательных, когда объяснение так просто? Мог ли Государь терпеть около себя лицо, так к нему относившееся? На это можно возразить, что ненависть Витте была последствием устранения его от дел и личных свойств Государя. Если это даже было и так, то формы, в которых Витте проявлял свою ненависть во всяком случае свидетельствуют о невысоком уровне нравственных качеств графа, делавших его для Николая II неприемлемым.

Надо полагать, что именно личные отношения побудили Государя проявить непонятную для Палеолога терпимость к недостойному носителю императорских вензелей.

Господин Витте мог проявлять свою ненависть к Государю своими интригами. Государю же подобало выражать свои чувства лишь величавым презрением. И такому заключению имеются определенные данные, вытекающие из того, насколько Государь был терпим вообще к личным своим врагам.

Вот что рассказывает Палеолог.

Известный революционер Бурцев, вернувшийся самовольно из-за границы во время войны, был арестован и выслан в Сибирь. Так как эта мера произвела в левых кругах Франции неблагоприятное впечатление, то Вивиани просил Палеолога употребить все свое влияние на ее отмену. Сазонов докладывает просьбу Палеолога Государю, а затем передает свою беседу с Царем послу:

«С первых же слов Его Величество сказал мне: „Господин Палеолог знает ли о тех мерзостях, которые Бурцев писал обо мне и Императрице?“ — Однако я настаиваю. Государь был так милостив, у него такое высокое понимание своей миссии как Монарха, что он почти немедленно мне ответил: „Хорошо, скажите французскому послу, что я жалую ему помилование этого презренного (ce misérable)“. При этом Его Величество не лишило себя лукавого удовольствия присовокупить: „Напомните мне, при каких обстоятельствах мой посланник в Париже предстательствовал бы о помиловании французских политических осужденных?“» (T. I. С. 298).

Читателю остается судить по образу действий Государя по отношению к Витте и Бурцеву, насколько он был «немилосерден к тем, которые не оказывали внимания относительно его», как это успел кто-то шепнуть Петра, о чем было упомянуто выше.

Соображения госпожи X. и графини Z., что Государь «боится Витте» и не смеет его тронуть, неблаговидны морально и неосновательны по существу. Если бы между Государем и Витте в действительности были тайны, компрометирующие «престиж Их Величеств», то неужели они не выплыли бы наружу при Временном правительстве, которое при посредстве комиссии Муравьева выискивало все, что только сколько-нибудь могло послужить во вред Николаю II и его Августейшей супруге.

С негодованием приходится отбросить суждения об отсутствии у Государя мужества и воли. И то и другое свойства он ярко проявлял как в стремлении довести войну до победного конца, так и при невыносимых условиях ареста и изгнания. Вот яркое свидетельство этому, приводимое Бьюкененом:

«Одной из причин отмены Керенским смертной казни было предупреждение возможности требовать казни Государя. Узнав об этом, Государь воскликнул: „Это ошибка! Уничтожение смертной казни подорвет дисциплину в армии. Если он это делает для того, чтобы избавить меня от опасности, передайте ему, что я готов пожертвовать жизнью для блага Родины!“» (T. II. С. 54–55).

Вообще, вместе с Палеологом нельзя не возмущаться той непристойности, с которой позволяли себе говорить о Государе, и не поставить ему в заслугу, когда он эту непристойную болтовню обрывал. Но, с другой стороны, нельзя не отметить того, что представитель демократической и республиканской страны изумлялся тому, что Царская, иногда признаваемая им за анахроническую, власть не пользовалась в достаточной мере «Петропавловской крепостью и Сибирью, всегда находившихся в своей грозной наличности».

В общих чертах выше изображена та обстановка, в которой приходилось жить и действовать Государю. Не касаясь здесь той непомерной работы и той нечеловеческой ответственности, которую ему пришлось нести, нельзя не отметить тех затруднений, кои ему создавались нелепыми слухами об его готовности прекратить войну, сплетнями о влиянии Распутина, возмутительными обвинениями против Императрицы, интригами графа Витте и работою, действовавшей пока в тиши, оппозиции. Интересно теперь показать, каким он на самом деле выявляется.

В то время, когда шептуны приписывают Государю готовность закончить войну, он, по сведениям Палеолога, говорит А.В. Кривошеину (11/24 сентября):

«Я продолжу войну до крайности. Чтобы истощить Германию, я исчерпаю все средства, я отступлю, если нужно, до Волги».

К этому Царь прибавляет:

«Вызвав эту войну, Император Вильгельм нанес ужасный удар монархическому принципу» (T. I. С. 136).

Заметьте, не монархизму Гогенцоллернов, а принципу монархизма. Царь отлично понимал уже тогда, к чему он идет, но верность слову не позволяла ему сойти с пути чести, единственному пути помазанника Божия.

8/21 ноября французский посол принят в Царском Селе и так описывает свою встречу с Государем.

«Как всегда, Государь стесняется при первых своих фразах, преисполненных любезности и внимания, но скоро он оправляется:

— Ранее всего, усядемся поудобнее, — сказал он, — так как я задержу вас продолжительное время… В течение трех месяцев, что мы с вами не видались, совершились великие события. Чудесная французская и моя дорогая армии проявили такие доказательства своих достоинств, что победа уже не может от нас ускользнуть… Конечно, я не делаю себе никаких иллюзий относительно тех жертв, которые война еще от нас потребует, но уже ныне мы имеем право и даже обязанность согласоваться о том, что нам придется сделать, если Австрия и Германия попросят мира, принимая во внимание, что Германия весьма заинтересована в том, чтобы вступить в переговоры, пока ее военные силы еще опасны. Что касается Австрии, то разве она уже не истощена? Что же мы сделаем, если Австрия и Германия попросят у нас мира?

— Основной вопрос, — отвечаю я, — заключается в том, придется ли нам вести мирные переговоры или же продиктовать мир нашим противникам. Какова бы ни была наша умеренность, мы, очевидно, должны потребовать от Центральных держав таких гарантий и возмещения убытков, на которые они не согласятся, не будучи доведены до последней крайности.

— Это и мое убеждение. Мы должны продиктовать мир, и я решился продолжать войну до окончательного разгрома Германских империй. Но я настаиваю на том, чтобы условия этого мира были обсуждены между нами тремя: Франциею, Англиею и Россиею, только между нами тремя. Следовательно, никакого конгресса, никаких посредников. Потом, когда настанет час, мы продиктуем Австрии и Германии нашу волю.

— Как, Ваше Величество, в общем представляете себе условия мира?