Ненавижу тебя, Розали Прайс (СИ) - "LilaVon". Страница 204

– Мерфин долго не будет сидеть на месте. Через пару дней она явится в больницу, и лучше, чтобы тебя в ней не было. Она себе места не находила все это время, а когда разнервничалась от телефонного разговора с тобой, что чуть не легла в больницу с сердечным приступом.

– Я не буду прятаться от ее бабушки. Знаю, что она меня готова убить, но я не оставлю Розали больше, ни на минуту в своей жизни, – клянусь я, заходя в больницу.

– Любовь, – выговаривает Гарри слово, а затем любопытно смотрит на меня. – Она меняет всех и вся, только будь осторожен с Розали. Она хрупка, и без понятия, что сотворил с ней рассудок в эту ночь. Надеюсь, ее пробуждение станет новым листом бумаги в ваших отношениях.

Я задумываюсь, и смотрю на то, как Стайлс оставляет меня, вернув на прежнее мягкое кресло. Он облегчил мои страдания, но я никогда не позволю себе расслабиться, забыть весь этот ужас и страх, что я перетерпел.

Гарри прав, нужно все начать заново. Отгородить ее от новых нападений окружающей ее среды, заботиться о ней еще лучше и внимательней, чем раньше. Она моя радость, она мое солнце, она мой ангелочек… с утраченными крыльями, и я не оставлю ее в этой беде…

– Мистер Веркоохен? – слышу я голос и подвожу глаза на оклик. Расширив глаза, я быстро вскакивая подлетая в доктору, который все это время был за дверями операционной с Розали. Мои руки нервно дрожат, когда я внимательно смотрю на него, и то, как он отводит глаза.

– Что с ней? – голос сорвался на шепот, когда к горлу подступил ком, а живот скрутило в тягучем узле от нового страха. – Док, – принуждаю я его к ответу, с надеждой смотря на нее.

– Девушка в реанимации, состояние стабильное, но среднее тяжелое, – выговаривает он словно на автомате. – Она потеряла много крови от открытой раны в животе в левой части, выше бедра. Ничего не задето, кроме артерии. Несколько дней мы продержим ее во сне, ее раны на спине очень глубокие и разбуди мы ее сейчас – она будет мучиться от боли.

Я выдыхаю, закрывая лицо руками, понимая. что она жива. Жива! Понимая, что она лежит на больничной кровати, а не в гробу. Мое сердце ускоряет ритм, а я смотрю на доктора, нервно улыбаясь, даже не контролируя своих эмоций. Но сам доктор серьезен и даже недоверчиво смотрит на меня.

– А я могу… Могу ее увидеть?

– Нет, – категорично говорит он, желая живо уйти, но я удерживаю его за руку в цепкой хватке.

– Док, пожалуйста. Она ведь спит. Я тихо. На минутку, умоляю. Пожалуйста, – прошу я, с надеждой глядя в его серые глаза, которые не перестают меня осуждать. Он знает, что я принес ее. Он подбил медсестру вызвать полицию и теперь не доверяет мне. Он думает, что я с ней сотворил это. Но отчасти, он прав.

– Молодой человек, в ее состоянии…

– Но я прошу, я совсем тихо, меня даже никто не увидит, – умоляю я вновь и вижу, как он уже выдыхает, обреченно кивнув головой.

– У вас есть только одна минута. После, посещение будет разрешено только от ее пробуждения и разрешения зайти, – я киваю, соглашаясь со всеми словами, лишь бы увидеть ее, живую.

– Идем, – зовет он меня в закрытое для посторонних отдел крыла больницы, куда я быстро проскальзываю за доктором. – Третья палата за углом, у вас одна минута, мистер Веркоохен. И без глупостей, – предупреждает он меня, и я вновь киваю, ускорив свой шаг, чуть ли не до бега. Завернув за угол белоснежного коридора, я встречаю третью белую дверь и захожу внутрь совсем тихо.

В нос ударяют неприятные запахи лечебных препаратов и пиликающие машинки у спящей девушки доходят до моих ушей. Свет приглушен из-за жалюзи, от чего создается некий мрак, но горит приглушенный свет у кровати, отдавая золотистым оттенком. Я настороженно начинаю двигаться к ее постели, и вскоре смотрю на нее.

Бледная, до жути бледная. Ее всегда пухлые, персиковые губы стали усохшими и потрескались от ее нестабильного состояния. Волосы, безмятежно раскиданы на подушке, глаза закрыты. Ее длинные темные ресницы даже не мельтешат, как это бывает при сне. На щеках нет любимого мною румянца. С ее носа выходит трубочка для воздуха, и это выглядит угнетающим. Я не выдерживаю и касаюсь ее руки, которая была неподвижна, холодна и безжизненна, а меня тут же заколотило, словно от тока.

Я прикрываю глаза, видя последствия того, во что я ее затащил. Мои глаза отказываются принимать это, но от реальности не убежишь. Все-таки поколение Веркоохенов проклято, их женщины мучаются, страдают и умирают.

–Ты только не умирай. Ты мне нужна, – мягко говорю я, наклоняясь к ней, впуская другую руку в ее волосы, но не вижу признака того, что она жива. Словно она совсем не дышит, словно отошла в другой мир. – Ты проснешься, и все поменяется. Клянусь я все…

Меня перебивают открывающиеся двери, и доктор заходит, недовольно сверкнув своими глазами.

– Ей нужен покой, – тихо проговаривает мужчина с седыми волосами, и подзывает меня взглядом оставить ее.

Но как мне жить без ее глаз, когда они закрыты. Как бы мне хотелось посмотреть на них, и не важно, что они будут выражать холод, главное, будут открыты. От отчаяния, мое сердце в разы сжимается, и я наклоняюсь к ней полностью, касаясь ее холодных, замерших губ своими, думая только о ее исцелении.

– Я буду ждать тебя, – шепчу я ей на ухо, отстраняясь и заново смотря на нее, такую беззащитную девушку, которая лежала на кровати, не утратив своей красоты даже в таком пагубном состоянии.

– Мистер Веркоохен, – вновь обращается ко мне доктор, и я киваю, выходя из палаты, но сопровождая ее своим взглядом. Как же хочется держать ее за руку, хочется смотреть, как она проснется, как она придет в себя и сказать, как сильно я ее люблю…

Она моя птица, которую я тащил к пропасти, пока она не утратила крылья из-за всякого мелочного воронья. Но я не хочу находиться с ней в той тьме, куда верно и порочно вел. Нужно возвращаться к жизни, нужно браться за мечты и грезы. Розали любима мною, и я не смогу смотреть на ее страдания в той гнили, ее мучения в бреду.

Она проснется, и я все поменяю. Кардинально. Все к черту. Я люблю ее и готов на все, даже отказаться от своего образа жизни, своей деятельности. Я готов сменить город, штат, континент, лишь бы быть с ней, в нашем мире. Простоим новый барьер, но не между нами, а от мира сего, создавая наш новый, полный нежности, любви и ласки мир.

Все поменяется. Только проснись скорей, моя любимая Роуз.

***

Несколько дней прошли для меня словно в тумане, густом и таком непробиваемом. Гарри находился и расположил меня к себе за это время так, что с ним было комфортней, чем с остальными. Он говорил о Роуз, рассказывал о ней, словно читал мне какую-то сказку, заставив меня вспоминать то, что отдавало тепло в груди.

Ребята часто приходили в больницу, поселившись с отцом в гостинице за несколькими кварталами выше. Но Гарри не оставлял меня, ободряя и ясно давая понять, что не даст мне потопнуть в том мучении, которое я действительно заслужил.

Мерфин прибыла на третий день, к вечеру. Она не кричала, не обвиняла, не задавала мне вопросов. Словно она интуитивно чувствовала, что я и без того нахожусь на грани саморазрушения. Но пожилая женщина держалась от меня отдаленно, тихо, несколько сухо. Она в тайне ненавидела меня, но и замяла свое недовольство мягкой заботой старушки. С Гарри она вела светские разговоры легче.

Наша тройка почти начала жить в этом госпитале, а доктор, который часто подходил к нам, уже устало осведомлял о несменном положении Розали. Было известно, что ее организм постепенно осваивается и восстанавливает свои силы, но это происходит изрядно долго для молодой девушки.

Розали не хочет бороться за свою жизнь?

Мерфин пустили к ней в палату в тот самый вечер ее прибытия, по родственной связи. Вернулась она через четверть часа, побледневшая, испуганная и умолкшая. Больше она в ту ночь не говорила, только утром я предложил ей спуститься в столовую и подкрепиться, на что она любезно приняла мое предложение, но была холодна.