Ирано-таджикская поэзия - Рудаки Абульхасан. Страница 75
*
Сосуды-груди – в сердце глубоко;
Кровь сердца – материнское млеко.
Глянь, как дитя сосцы кусает жадно,-
Скажи: любовь младенца кровожадна.
И нужно сок алоэ применить,
Чтобы дитя от груди отлучить.
И так дитя, ночуя горечь сока,
Забудет сладость млечного истока.
О ищущий – младенец в сединах,
Забудь, вкушая горечь, о грехах!
РАССКАЗ
Царевич некий с лошади упал
И шейный позвонок себе сломал.
Он повернуть был голову не в силах,
Такая боль была в костях и жилах.
Исчезла шея; в тулово она
Втянулась у него, как у слона.
Что делать, как помочь,- врачи не знали.
И вот врача из Греции сыскали.
Он вывих вправил, шею распрямил,
И вскоре стал больной здоров, как был.
Но о беде забыл царевич вскоре,
Забыл врача, что спас его от горя.
Просить о чем-то врач его хотел -
Царевич на него не поглядел.
Врач устыдился, голову склонил он,
И, уходя, такое говорил он:
«Ведь если бы ему я не помог,
Он отвернуться б от меня не мог!»
И вот он шлет царевичу куренье,
Мол, это – всех недугов исцеленье.
То снадобье к владыке принесли
И, всыпавши в курильницу, зажгли.
Чиханье на царевича напало,
Болеть, как до леченья, шея стала.
Велел врача он грека привести,
Пошли искать – и не могли найти.
Запомни! Если ты добро забудешь -
В последний день ты воскрешен не будешь.
Глава девятая.
О ПОКАЯНИИ И ПРАВОМ ПУТИ
Семидесятилетний, чем ты жил?
Ты жизнь проспал и по ветру пустил?
Ты над мошной своей, как скряга, трясся.
Что ж, уходя, ничем ты не запасся?
В последний день, в день грозного Суда,
Таким, как ты, поистине беда
Отдавший все – придет обогащенный,
Ни с чем – стяжатель будет пристыженный.
Ведь чем базар богаче, тем больней
На сердце обездоленных людей.
Теперь, отдавший нить дирхемов, споря,
Ты ночь не спишь; тебе утрата – горе.
И вот полвека прожил ты почти,-
Оставшиеся дни добром сочти.
Когда б мертвец заговорил, наверно,
Он в горе бы вопил не лицемерно:
«Живой! Пока ты в силах говорить,
Не забывай предвечного хвалить!
Ведь мы не знали, тратя жизнь беспечно,
Что каждый миг подобен жизни вечной!»
*
В дни юности, не ведая беды,
Мы пировать с утра пришли в сады,
А под вечер, к смущению народа,
Шутя, возню затеяли у входа.
А не вдали, в распахнутых дверях,
Сидел почтенный старец в сединах.
Шутили мы и весело смеялись,
Но губы старика не улыбались.
Сказал один из нас: «Нельзя весь век
Сидеть в печали, добрый человек!
Встряхнись! Забудь, что удручен годами,
Иди и раздели веселье с нами!»
Старик взглянул, губами пожевал,
И вот как он достойно отвечал:
«Когда весенний ветер повевает,
Он с молодой листвой в садах играет.
Шумит под ветром нива – зелена…
А пожелтев, ломается она.
Смотри, как свеж весенний лист сегодня
Над высохшей листвою прошлогодней.
Как пировать я с юными могу,
Когда я весь в сединах, как в снегу?
Я сам был соколом! Но старость – путы…
Слабею. Сочтены мои минуты.
Как уходящий, я смотрю на мир;
А вы впервой пришли на этот пир.
Тому, кто всем вам в прадеды годится,
Вином и флейтой не омолодиться.
Мой волос был как ворона крыло,
Теперь в моих кудрях белым-бело.
Павлин великолепен – кто перечит.
А как мне быть, коль я бескрылый кречет?
От всходов ваша нажить зелена,
А на току у старца – ни зерна.
Все листья у меня в саду опали,
Все розы в цветнике моем увяли.
Моя опора – посох. Больше нет
Опоры в жизни мне – на склоне лет.
Ланиты-розы стали желтым злаком…
И солнце ведь желтеет пред закатом.
Даны вам, юным, крепких две ноги,
А старец просит: «Встать мне помоги!»
Молва простит юнцу страстей порывы,
Но мерзок людям старец похотливый.
Как вспомню я минувшие года,
Клянусь – мне впору плакать от стыда!
Лукман сказал: да лучше не родиться,
Чем долгий век прожить и оскверниться!
И лучше вовсе жизни не познать,
Чем жить – и дар бесценный растерять!
Коль юноша идет навстречу свету,
Старик идет к последнему ответу».