Странствия Шута (ЛП) - Хобб Робин. Страница 131

Когда я проснулась, меня колотила дрожь, пальцы на ногах онемели, а спина окостенела. Я спала, зарывшись лицом в мех плаща, но одно ухо все же замерзло и болело. Утренний свет сочился сквозь заснеженные ветви, под которыми мы ютились ночью. Я напряженно прислушалась, но различила только утреннюю птичью перекличку.

– Шун? Ты проснулась?

Она не пошевелилась, и в приступе ужаса я подумала, что она могла замерзнуть насмерть.

– Шун! – я не сильно, но настойчиво потрясла ее. Она резко вздернула голову, уставилась на меня, не узнавая, а потом пришла в себя.

– Слушай! – выдохнула она.

– Ага, – я говорила тихо: – Ничего, кроме птичьего пения. Думаю, надо выбираться и бежать как можно дальше.

Мы неуклюже поднялись. Выпрямиться под ветвями не удавалось. Мне было нелегко выбраться из ее теплого плаща и еще сложнее вытянуть из-под Шун свой собственный и надеть его. Он был ледяным, и в него набилось множество еловых иголок. Внезапно мне захотелось есть и пить.

Я первая вылезла из-под дерева, Шун выкарабкалась вслед за мной. Зимний день оказался таким ясным, что я зажмурилась. Потом подняла пригоршню снега и положила его в рот – талой воды оказалось на удивление мало. Я наклонилась, чтобы загрести еще.

– Бери понемногу. Иначе ты еще больше замерзнешь.

Хоть в словах Шун и был смысл, но меня это почему-то разозлило. Я подняла еще немного снега и положила его в рот. Она снова заговорила:

– Нам надо двигаться в сторону дома. Не стоит идти обратно по следам саней. Если они нас ищут, то будут ожидать именно этого.

– Если они ищут нас.

– Думаю, что солдаты схватились со Служителями. Служители будут искать тебя, если кто-то из них выжил. Но солдатам, надеюсь, на нас плевать.

– Пойдем в город, попросим помощи? Или на какую-нибудь ферму?

Она отрицательно покачала головой.

– Они натворили дел в том городке и заставили людей забыть, что были там. Думаю, нам лучше туда не соваться. Именно этого они от нас и ждут. Стучать в двери и просить о помощи мы тоже не можем. Сегодня нам лучше уйти отсюда подальше, но не по дороге, где нас могут заметить. Они станут расспрашивать о нас каждого встречного.

Ее слова имели смысл, но я отчаянно не хотела, чтобы Шун решала, что нам делать. Я напряженно задумалась, стараясь быть такой же рассудительной, как она.

– Нам надо идти там, где не проехать саням. И лошадям. Через подлесок. И по склонам.

– Как ты думаешь, в каком направлении дом?

– Не знаю, – вздохнула я и подняла глаза к затянутому облаками небу.

Она огляделась вокруг и наугад решила:

– Пойдем в ту сторону.

– А что, если так мы еще глубже забредем в лес и умрем там от холода и голода?

Она посмотрела на меня с вызовом.

– Лучше это, чем то, что может случиться, если они нас найдут. Хочешь вернуться обратно и посмотреть, что будет – валяй. А я иду в ту сторону, – и с этими словами она зашагала вперед.

Через секунду я заторопилась вслед за Шун. Ступать по ее следам было немного легче, чем самой торить дорогу в снегу. Она выбрала путь через холмы, прочь от лагеря наемников – это казалось правильным. Со временем склоны становились все круче, а заросли ежевики – все гуще.

– Там, внизу, должен быть ручей, – заметила я.

– Возможно, – согласилась Шун. – И сани здесь не пройдут, да и лошади тоже.

Мы несколько раз поскальзывались на крутом спуске, прежде чем достигнуть подножия холма. Я боялась, что могу кубарем скатиться по склону и свалиться в воду, однако речушка внизу оказалась узкой и большей частью была скована льдом. Мы легко перепрыгнули через полыньи. Мне опять захотелось пить, но я предпочла снова набрать горсть снега, чем совать голую руку в воду. Ходить в тяжелом меховом плаще было трудно, как будто я тащила на себе палатку. К тому же на подол налип снег, от чего моя одежда стала еще тяжелее.

Шун вела нас вдоль русла и против течения, пока не приметила удобное место, чтобы забраться на крутой берег. Может, подъем мог оказаться и сложнее, но все равно было нелегко. Кусты на этом берегу реки были еще более дикими и колючими. Когда мы, наконец, взобрались наверх, то обе взмокли, и я расстегнула ворот плаща.

– Я так хочу есть, – пожаловалась я.

– Не говори об этом, – сухо посоветовала Шун, и мы снова поплелись вперед.

Когда мы достигли вершины второго холма, у меня так скрутило живот от голода, словно мне дали под дых. Накатывала слабость, раздражение и тошнота. Я представила, что я – волк, и окинула взглядом снежный пейзаж, пытаясь высмотреть что-нибудь съедобное. Холм, на котором мы стояли, был расчищен, и летом, вероятно, служил пастбищем для овец. Из-под снега не торчало ни колоска дикой травы, не было ни деревца, чтобы защитить нас от пронизывающего ветра. Заметь я полевку, то, наверно, схватила бы ее и съела целиком. Но и мышей не было. От бессилия у меня из глаз брызнули слезы, кожу на обветренных щеках защипало.

Пройдет, - шепнул мне Волк-Отец.

– Голод пройдет? – удивилась я вслух.

– Да, пройдет, – я вздрогнула от неожиданности, когда Шун ответила. – Сначала ты очень хочешь есть. Потом кажется, что тебя вырвет, но нечем. Иногда плачешь. Или злишься. Но если не обращать внимания, то голод пройдет. На время.

Я с трудом брела вслед за Шун. Она вела нас через вершину скалистого холма и вниз в лесистую долину. Когда мы достигли деревьев, ветер стих. Я собрала немного снега, чтобы смочить рот. Губы потрескались от мороза, и я старалась не облизывать их.

– Откуда ты знаешь про голод?

Она ответила бесцветным голосом:

– Когда я была маленькой, и мне случалось капризничать, дедушка отправлял меня в мою комнату и лишал ужина. В твоем возрасте, мне казалось, что худшего наказания не придумать, потому что в те времена у нас служил великолепный повар. Его обычный обед был лучше, чем любой праздничный стол, за которым тебе доводилось сидеть.

Она с трудом плелась вперед. Склон был крутым, и мы спускались наискосок. У подножия холма она повернула и двинулась по равнине, вместо того, чтобы начать одолевать новый заснеженный подъем. Хоть я и была благодарна за передышку, но с сомнением спросила:

– Мы пытаемся найти дорогу домой?

– В конце концов, найдем. А пока я пытаюсь увести нас как можно дальше от бандитов.

Я хотела обратно в Ивовый Лес. Если бы каждый шаг приближал меня к дому, теплой постели и ломтику поджаренного хлеба с кусочком масла! Я не испытывала желания вновь карабкаться по снежным холмам, но постаралась сохранять спокойствие. Через некоторое время Шун заговорила.

– Но я никогда не была по-настоящему голодна, когда жила у дедушки и бабушки. Я узнала, что такое голод, когда они умерли, и меня отправили жить к матери и ее мужу. Если я говорила или делала то, что отчим считал неподобающим, он отправлял меня в мою комнату и запирал. Я сидела там иногда по нескольку дней. Однажды прошло три дня, я подумала, что умираю, и выпрыгнула из окна. Тогда была зима, и на кустах под окном лежало много снега. Я отделалась парой царапин и синяков, хромала с неделю, но не убилась. Моя мать встревожилась. Но не из-за меня, а из-за того, что могли подумать ее друзья, если бы я погибла. Или просто исчезла. У нее были планы на мое замужество. Одному ухажеру было лет больше, чем моему дедушке, у него был мерзкий слюнявый рот, и он смотрел на меня, будто я была последним пирожным на блюде. У другой семьи был сын, которого не интересовали женщины, и он хотел жениться на мне лишь для того, чтобы родители оставили в покое его приятелей и его самого.

Раньше я не слышала, чтобы Шун так много говорила. Она не смотрела на меня, слова слетали с ее губ в такт тяжелым шагам. Я молчала, а она рассказывала, как ее били за дерзость, о младшем брате, который тайком щипал и пихал ее. В таком бедственном положении она прожила больше года, а когда наотрез отказала обоим ухажерам, к ней стал приставать отчим. Проходя мимо, он нахально шлепал ее пониже спины, а, окончательно осмелев, стал подкрадываться, когда она сидела с книгой, и запускать руки ей в декольте. Большую часть времени она пряталась в своей комнате, заперев дверь.