Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 74

   А надо было опять идти на Яузский бульвар, на рентген. Проделали мы с Павлой и этот второй утомительнейший путь.

   О моей болезни знали уже все мои друзья. Очень встревожились и мои друзья писатели. Иван Алексеевич Белоусов  [131] в своем разговоре с Телешовым рассказал, что вот погибает молодой писатель, и что надо что–нибудь предпринять, чтобы его спасти. Телешов  [132], в свою очередь, переговорил с Семашко  [133], в то время наркомом здравоохранения, и заручился от него согласием на всякое содействие. Было намечено отправить меня в Болшевский туберкулезный санаторий. Так как мои родные не могли хлопотать за меня, за это дело взялся один знакомый мой, молодой поэт Петр Зайцев  [134]. Очень толковый и энергичный, он посетил все медицинские учреждения и центры, от которых зависело в то время направление больных, и связался с Семашко. Прежде всего от него потребовали справки от моего диспансера, что у меня действительно открытый процесс, и Зайцев эту справку получил.

   Я ко всем этим хлопотам оставался безразличным. Теперь, когда картина моей болезни была совершенно ясной, мне хотелось только одного — увидать Батюшку и просить его приготовить меня к возможному концу, исповедовать и причастить.

   Я думал, если я сам два раза смог дойти до Яузского бульвара, почему я не дойду до Маросейки, и я просил через Павлу Батюшку, чтобы он разрешил мне придти в церковь ко всенощной накануне праздника Святителя Николая 6–го декабря. Ответ от Батюшки пришел такой: «Ко всенощной придти мне нельзя, а чтобы я пришел в самый праздник, и так, чтобы быть в храме между ранней и поздней обеднями. Тогда Батюшка примет меня на исповедь, а за поздней обедней меня причастит».

   Замечательно, что вечером накануне 6–го декабря все, кто приходил с улицы к нам в дом, рассказывали, что творится что–то невозможное: такой буран, такой снег, такая метель. Я заволновался, — а как же я пойду завтра, но утром погода была изумительная, так было все тихо, спокойно, такое чистое небо.

   Мы с Варей, сопровождавшей меня, вышли из дома очень рано. Я боялся, что, так как я ходил очень плохо, мы опоздаем и не исполним наказ Батюшки. Но мы пришли точно, как он велел.

   Какая радость охватила меня, когда я стал подниматься по лестнице наверх в храм. Опять я в этом святом и дорогом мне месте. Все кругом встречали меня так приветливо. Уступали дорогу. Меня провели мимо длинной очереди стоявших к исповеди, и поставили на амвон первым, чтобы первым идти к Батюшке. И сейчас же я увидел его. Он шел ко мне своей быстрой походкой, протягивая ко мне руки. Такой бодрый, светлый.

   — А я все спрашиваю всех, где же отец Александр? Говорят болен. Опять спрашиваю, — да что же нет отца Александра? И опять слышу, — он очень болен.

   Батюшка прижал меня крепко к себе, потом как–то оттолкнул и пристально, пристально на меня взглянул.

   — И опять говорят, он очень болен, — повторил он, как–то задумавшись.

   Мы стояли у аналоя с крестом и евангелием. Я хотел опуститься на колени и начать исповедь, но Батюшки уже не было около меня. Я только видел, что он ушел в алтарь.

   Я сосредоточился в молитве и как–то забылся. Ко мне шел Батюшка. Он взглянул на меня так радостно, точно он только сейчас меня в первый раз увидел. Он смотрел на меня пристально, пристально. Его глаза как–то раскрылись, углубились. Он дышал прерывисто, точно после крутого подъема, точно он сейчас всходил на высоту или быстро с нее сошел. И сейчас же Батюшка повернулся, и опять ушел в алтарь.

   Я ничего не понимал, что происходит. Почему Батюшка только вернется и сейчас же опять уходит. А Батюшка уже снова подходил ко мне. Я невольно упал на колени.

   Такого Батюшку я никогда не видел. Он был точно охвачен духовным восторгом. Он ликовал. Его лицо было полно такого света и радости, что я, не смея на него смотреть, приткнулся лицом к аналою. И сейчас же Батюшка накрыл меня епитрахилью и крестя всего, — спину, голову, грудь, прочел разрешительную молитву.

   Я поднялся. Я все еще боялся взглянуть на него. Слышу его спокойный, громкий, немного глухой голос:

   — Отстоишь Литургию.

   (Слово «отстоишь» он как–то отчеканил, даже рукой сделал приказывающий жест).

   — Отстоишь Литургию, отстоишь молебен, после молебна подойдешь ко мне.

   Всю службу и молебен я стоял, как Батюшка мне велел. Варя несколько раз упрашивала меня:

   — Саша, ты бы сел, ты же очень устанешь, — но я отмалчивался. Кончился молебен. Мы с Варей подошли к Батюшке. Он ласково, но молча, благословил и пропустил нас, и мы пошли домой.

   Пришли мы домой в пятом часу. Мама встретила нас в страшной тревоге. До того она переволновалась, что нас так долго нет. Она думала, что с нами что–нибудь случилось.

   — Саша, ложись скорей. Я пойду разогревать тебе обед. Только поставь градусник.

   Я лег. Я так устал. Мама подошла взять градусник.

   — Ну вот, ты так устал, что даже держать градусник не мог. На поставь снова.

   Через десять минут она вынула его и очень разволновалась.

   — Градусник наш испортился.

   Она принесла другой. Но другой показал все то же: 36 и 5. У меня была нормальная температура. В первый раз после двух месяцев. А я так устал, что, не дождавшись обеда, уснул.

   На другой день утром температура опять была нормальная. Мама спросила:

   — Ты принял лекарство?

   — Да нужно ли? — ответил я. — Я совсем не кашляю.

   Так прошло два дня. Пришел Зайцев. Он мне рассказал, что все налажено. Теперь дело за одной формальностью. Надо получить заключение врачебной комиссии. Без этого меня не могут направить. Я сказал, что я на очереди, но что очередь не скоро. Надо ждать.

   — Ну, идите, поговорите с главным врачом. Ведь это формальность. Пусть комиссуют вне очереди.

   Зайцев так меня убеждал, что я послушался. Почувствовал я себя несколько крепче, так что и Павлу не стал безпокоить, и на Яузский бульвар на этот раз пошел один.

   Сразу мне не повезло. Моего врача не было.

   — Еще не пришел, — сказала мне сестра. Подождите.

   Ждал я целый час. Я устал, стал нервничать. Пошел к сестре. Я сказал ей, что я очень болен и так ждать не могу. Что я пришел не для осмотра, а для разговора. Я сказал ей про Семашко, про хлопоты, что мне нужно только ускорить комиссию, из–за чего задерживается моя отправка в санаторий.

   — Ну что же я сделаю? Хотите я проведу вас к другому, к доктору Л. Он сейчас заменяет вашего врача.

   Доктор Л. мне понравился: очень мягкий, приятный. Он принял меня приветливо, и я подробно изложил ему мою просьбу, рассказал опять про Семашко, про хлопоты обо мне, про Болшевский санаторий и чего я от них хочу.

   Он был как–то нерешителен.

   — Ваш врач должен обязательно быть. Я его жду с минуты на минуту. Разрешите я вас пока посмотрю.

   Начался осмотр. Я видел, что доктор смущен. Наконец он сказал:

   — В Болшево вас не примут.

   — Почему?

   — Вы не подходите. Туда поступают только с открытым процессом.

   — А я какой? Вы же дали, ваш диспансер дал справку, что у меня открытый процесс!

   Мне было не по себе. Что он говорит. Что же я обманщик?

   Не помню сейчас — вызвал ли он сестру или сам куда–то сходил. Только перед ним появилась история моей болезни. Он читал, смотрел рентген и оставался все в том же недоумении.

   Дверь открылась и вошел главный врач.

   Мой доктор поспешно встал из–за стола.

   — Наконец–то! Идите, разберитесь сами. Я ничего не понимаю. Они поговорили между собой. Потом мне предложили раздеться. Меня стал смотреть главный врач.