От Монтеня до Арагона - Моруа Андре. Страница 110

Этот разрушитель — настоящий нигилист. Он вовсе и не стремится к упрочению мира. Но революционеры и не смогли помешать разразиться войне, и Жак после короткого романа с вновь обретенной Женни погибает во время бесполезного полета, разбрасывая над враждебными армиями пацифистские листовки. Печальная, жуткая, никчемная эта смерть описана автором так же беспощадно, как смерть отца Тибо. Произведение заканчивается эпилогом. Даниель, ставший, как и его отец, ловцом наслаждений, искалечен на войне самым плачевным образом. Смертельно отравленный газами, Антуан становится свидетелем распада своего собственного организма. На его глазах растет сын Женни и Жака Жан-Поль Тибо, и это немного утешает его. Наблюдая, как этот трехлетний малыш яростно штурмует холм, Антуан не без удовольствия думает: «Энергия у него наша: настоящий Тибо! У нашего отца властность, желание господствовать… У Жака непокорность, мятежный дух… У меня упорство… А здесь? Во что выльется та сила, которую носит в своей крови этот ребенок?..»

Можно ли извлечь из творчества Мартен дю Гара какую-то философию? Мне кажется, на этот вопрос автор ответил бы так: «Если вам это удастся, я погиб». Потому что, как и Флобер, он считает, что произведение искусства ничего не должно доказывать. «Таков мир, — говорит он нам. — Люди таковы, какими я их описываю». Вот точка зрения подлинного романиста.

Тем не менее, с одной стороны, существа, которых описывает романист, имеют свою веру, свои взгляды на жизнь, все, без чего они не могли бы быть настоящими людьми. С другой — нельзя допустить, что читатель, следя за их жизнью, не сделал для себя каких-то общих выводов. После чтения «Семьи Тибо» мы не испытываем те же эмоциональные, физические и прочие ощущения, как после чтения «В поисках утраченного времени». Не отбором ли эпизодов, которые его интересуют, каждый романист создает особый мир, свойственный только ему, имеющий свои законы, проблемы, свою мораль?

Каков же мир Мартен дю Гара? Конечно, не тот, что у Мориака, где идет вечная борьба, в которой ставка — спасение человека, борьба между плотью и духом и где человека спасает обращение к богу. Но, может быть, это тот же мир, что и в «Людях доброй воли» Жюля Ромена? В «Семье Тибо» есть много людей доброй воли. Не только один Жак. Антуан при всех обстоятельствах ведет себя так, как подобает честному человеку. Женщины в любви способны на безграничную преданность. Дети-сироты, образующие союз, в котором старший заботится о младшем, очаровательны. Врачи, столь многочисленные в романе, честно выполняют свой долг, как и аббат Векар — свой. Да, безусловно, Мартен дю Гар, подобно Ромену, признает, что есть в этом мире люди, которые уважают свои обязанности и выполняют иногда ценой жизни, без всякой надежды на вознаграждение, земное или загробное, то, что они считают своим долгом.

Но в его произведении изобилуют монстры. Как Жид и Мориак, он испытывает потребность описывать людей-улиток, существа порочные, сомнительные, вульгарные: таков г-н Фэм, директор исправительной колонии в Круи, г-н Шаль, секретарь старого Оскара Тибо, ходящая за ним сестра милосердия. Господин Тибо — тоже монстр, он считает себя религиозным, но в действительности его религия — отвратительное сочетание эгоизма, фанатизма и тщеславия. И однако, господин Тибо в молодости был человеком чувствительным, способным любить; это доказывают письма, найденные Антуаном, но возраст, успех, деньги убили в нем благородство души, как, быть может, те же причины убили бы это благородство и в сыновьях, похожих на отца, не погибни они молодыми.

Мартен дю Гар никогда не осуждает чудовищ, которых изображает. Художник, по его мнению, — не судья. Романист — не присяжный. Скорее, он наблюдает за ними как натуралист, изучающий какие-то особенные виды. То, что Рашель абсолютно аморальна, кажется Мартен дю Гару естественным. Когда он описывает в «Старой Франции» деревню, жители которой озлоблены, лживы и жестоки, он делает это хладнокровно и без сожаления. Он знает, что почти все люди — жертвы инстинктов, которым они не могут противостоять. Одним, более ловким или более удачливым, удается прикрыть эти инстинкты маской добродетели. Другие предаются греху. Виноваты ли они? Об этом автор умалчивает. Мне кажется, что он даже не задумывается над этим. «Грех — это то, что позволяет познавать сущее и двигаться вперед». Вы возмущены, но так ли уж непорочны вы сами? Ведь нормальных людей очень мало. Безусловно, общество издает какой-то более или менее приемлемый для всех закон, но почти все люди живут по одну или по другую сторону его границы. «Как только мы остаемся одни, мы ведем себя как безумные».

Среди всех человеческих достижений наибольшее уважение у Мартен дю Гара вызывает наука. В «Жане Баруа» мирянин-ученый казался неспособным изменить правде, словно святой. Любопытно, как Мартен дю Гар, столь скептичный в вопросах религии, с такой удивительной почтительностью трактовал научные гипотезы, словно это догматы веры. В «Семье Тибо» его скептицизм распространяется (вполне законно) даже на науку. Подлинные ученые отказываются делать из науки религию. Один из персонажей «Семьи Тибо», доктор Филип, пытается в некоторых случаях устраниться, оставив наедине болезнь и природу. Однако врач и, вообще говоря, ученый из опыта знают, что они в состоянии оказывать на патологические явления свое влияние, ограниченное, но эффективное. «Рецепты» науки имеют успех. Она не всеведуща и не непогрешима, но научный метод остается единственным светлым огоньком, помогающим нам видеть немного яснее в этом бесконечном и враждебном мраке безызвестности. Такова философия Антуана Тибо.

Лирический герой Жак долгое время верил в революционный путь в политике. Он чистосердечно полагал, что можно водворить мир путем мятежа. Мартен дю Гар любит его и уважает, поэтому он даже не показывает полного поражения Жака и заставляет его умереть мужественно. Антуан — врач, он бессознательно переносит научные методы и в политику. Он ищет лекарства, но больше не верит в возможность предотвратить войну, так же как и в возможность навсегда восторжествовать над болезнью. «Люди требуют мира, — думает он, — так ли это? Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным… Возлагать ответственность за войну на правительство и на политиков — это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу…» [657]

Если Антуан и верит в моральный прогресс человека, он считает, что нужны тысячелетия эволюционного развития, чтобы победить первобытную дикость: «И вот, сколько бы я ни бил себя в грудь, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира». А пока человек остается кровожадным животным. Что же сдерживает его в периоды мира, внутреннего и внешнего? Робость, страх за последствия, инстинкты общественного животного, которое не может жить без поддержки и одобрения орды?.. Да, безусловно, но Антуан хорошо чувствует, что это еще не все. Его мучит проблема совести.

«Прежде всего условимся: мораль для меня не существует. Должно, не должно, добро, зло — для меня это только слова; слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, — понятия, удобные для разговора; но в глубине моего существа — я сто раз замечал — нет никаких реальностей, которые бы им соответствовали. И я всегда был таким… Нет, это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как… — перед ним промелькнул образ Рашели, — во всяком случае, уже давно». Одно мгновение он честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец, за неимением лучшего: «Пожалуй, некоторая искренность? — Потом поразмыслил и уточнил: — Или, вернее, некоторая прозорливость?» Мысль его была еще неясна, но пока что это открытие доставило ему удовлетворение. «Да, этого, разумеется, мало. Но когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу найти, — это именно потребность ясно отдавать себе отчет в окружающих явлениях… Возможно, что я бессознательно сделал из нее некий моральный принцип для личного употребления… Это можно сформулировать таким образом: полная свобода при условии ясности видения… Принцип в общем довольно опасный. Но у меня это неплохо выходит. Все зависит от свойств глаз. Видеть ясно… Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за твоими мыслями и поступками. И в заключение — принимать себя со всеми достоинствами и недостатками… Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: все дозволено… Все дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку сознаешь, что именно и почему делаешь!»