Возьми моё сердце...(СИ) - Петров Марьян. Страница 39

— Гоняешь, — киваю, соглашаясь, — кто ж против? Но то ж завтра. А сейчас в люлю, да?..

— И ты дашь мне просто так лежать?..

— Нет, — отвечаю просто и, следуя за ним, вижу, как у него шея покрывается мурашками.

В домик заходим поочереди, Лёха уползает в душ, я молча сижу на койке, опустив локти на колени и скрестив пальцы, прижимаюсь к ним губами. Какова вероятность, что если я привяжу Лёху, а сам пойду на гонки, он меня потом убьёт? Какова вероятность, что я вообще тронусь и доеду?..

Последний раз гонял по малолетству, ещё на Маевом байке, это потом старший у меня его отобрал, когда после дождя поехал и чуть не убился, осталось что-то в памяти или вымерло всё?.. И самый главный вопрос: если разобьюсь, по кому будет Лёха больше убиваться, по мне или по своему железному коню, ведь придётся взять его машину. А у самого аж коленки чешутся, давно хотел прокатиться: там и мощность другая, и дури больше, да и вообще по-взрослому…

— Чего лыбишься, словно что-то задумал? — отвлекает меня, вздрагиваю от неожиданности, будто сейчас делал что-то неприличное.

— Тебе показалось, — отпускаю шальные мысли, пока меня этот рентген недобитый не вычислил. Орать будет матом, чую, так зачем его расстраивать раньше времени?..

Глаза поднимаю на Лешего и сердца удар пропускаю. Синяк на боку, на бедре — ссадина, локоть, кисть… Внутри всё переворачивается и вовсе не от того, что зараза эта голышом вышла. Начинает капитально сворачиваться кровь. Немеют пальцы. Теряется голос. И даже дыхание с хрипом.

— Ромк, ты чего?.. — не может прочитать, а я и сам себя в такие минуты боюсь. Боюсь привязываться, боюсь брать ответственность, боюсь терять и разочаровываться, но мимо пропустить не получается… Оно насквозь идёт, и не как через сито — с выходом, а внутри остаётся и распирает до сладкой боли, которую терпеть можно, но руки всё равно — в кулаки, а губы — в кровь.

Встаю через слабость, обосновавшуюся в коленях и не дающую нормально двигаться. Протянув руку, беру его за здоровую, относительно не пострадавшую конечность и веду к кровати. Укладываю на лопатки, придерживая за шею, чтобы на ребра давления было меньше. Лёха смотрит подозрительно и немного растеряно, словно впервые видит, а он меня таким и не видел… и не надо бы… но по пизде пошли все мои доводы.

Стягиваю через голову футболку — душит. Бросаю на пол. Седлаю его бёдра, убирая в стороны руки, пытающиеся меня придержать. Рассматриваю следы несправедливости на теле, и внутри всё кипит, хоть внешне абсолютно спокоен. Именно это его и настораживает.

— Ро-о-о-ом?..

Теперь осторожно беру в руки пострадавшую кисть, долго рассматриваю, а после тяну к губам, легко целуя, каждый казанок, каждую ссадину, задевая языком и зализывая раны.

— Бес…

Отпускаю руку, убедившись, что достал до каждой отметины, наклоняюсь к торсу, повторяя то же самое с синяками и ссадинами на теле… Хриплый выдох-стон Лёхи звенит окриком в пустом пространстве, но я его не слышу, как за вакуумом.

Сейчас отпустит…

Поцелуи, касания, липкие ласки, от которых вряд ли скоро отмоешься, их будешь чувствовать ещё долго.

Терпи.

Должно отпустить.

Губы не трогаю, в глаза тоже смотреть не могу, хотя хватка на моей шее становится всё крепче, а усилия жёстче.

Сейчас отпустит!

Щекой прижимаюсь к его бедру, трусь лицом, поднимаясь выше, приникаю губами к члену, прихватывая на стволе и чуть втягивая в рот тонкую, полупрозрачную кожицу.

— Блядь!

Терпи!

Совсем скоро!!!

Заглатывая член по самое горло, двигаюсь слишком медленно, чтобы обоим снесло крышу напрочь, но и из состояния полубессознанки ему вынырнуть не даю. Отсасываю как в последний раз, стараясь вытянуть из него всё то, что пережил, но выходит паршиво и не отпускает нихуя… наоборот… становится хуже: до трясучки и холодного пота — до сбившегося дыхания и Лихановских хрипов на выдохе.

Не отпускает. А должно было. Обязано.

По телу касаниями, выше, к груди, рукой почувствовать, как бьётся чужое… ЕГО… сердце и признать, что твоё стучит в том же ритме. Сползаю чуть ниже на бёдра, Лёху держу за плечи, чтобы даже дёрнуться не смел. Насаживаюсь сам… смазка, боль — всё как в бреду. Физическая боль не перебивает душевную, а должна бы. Движения плавные, руками за спину, держусь за его ноги позади себя, прогнувшись в пояснице.

Смотришь? Смотри, мне не жалко.

Скрип кровати кажется уже привычным звуком, сквозняк из открытого окна едва заметный, воздуха катастрофически не хватает, чтобы продышаться. Лёгкие горят огнём, словно дышу в пустыне.

Сколько я так терзал его, то подводя к оргазму почти-почти, то оттягивая его ещё на некоторое время, замедляясь и почти останавливаясь, просто чувствуя его в себе и влажные ладони, вцепившиеся в мои бёдра до синяков — сказать трудно. Даже закрыв глаза, видел, как приоткрыв рот, он, так же как и я, жадно глотает горячий воздух, как часто вздымается его грудь, и всё сильнее бьётся сердце… Я даже знал, с каким выражением лица он на меня смотрит: со смесью тревоги, ярости и восхищения. И кончал он так же, лежа подо мной… во мне… придавленный моей душащей лаской, с надрывом, с выкриком и тихим стоном: то ли от боли, то ли от своих ощущений. А следом эхом я. Как выстрел. Прямой — в голову и… тишина… только тело содрогается, и мозг не реагирует.

Алексей

— Чудовище… моё… — выдавливаю почти с хрипом и подхватываю выжатое до последнего чувства тело, вдруг ставшее таким лёгким. Боли своей не ощущаю, а вот его переживания теперь все во мне, словно Ромка в меня кончил… Оттрахал нежно… нет… отлюби…л… прямо в сердце, разложив передо мною всего себя до крайнего нерва… продышав через себя всю мою необходимость и важность… без слов… без слёз… с перетянутым спазмом горлом. Сейчас я выглаживал его, целуя губы с запахом сигарет и пульсирующую вену на шее, собирая солоноватый вкус кожи, решая для себя: могу ли принять такую ответственность. За нас обоих… Рома просто остывал рядом, мелко вздрагивая, поджимая ноги, вдруг обхватил руками и вдавился в меня, занимая каждую впадину на теле.

Он мне необходим. Факт. Без Ромки не было настоящих острых моментов ни в чём. Ни в седле байка. Ни в шутках. Ни в сексе. Я до него не… испытывал своей нужности. Мне о ней никто так не орал без слов, срывая горло. Я никого ещё так не хотел защитить и засунуть глубоко под кожу.

Парень пытается отползти от меня, удерживаю…

— Бес…совестный… Закрывай глаза, — он подчиняется, только перед этим долго и вымученно смотрит мне в лицо из-под густых длинных ресниц. — Успокойся… Просто дыши. Я так просто не уйду.

— Почему? — и закрывает глаза. Прихватываю в хлам искусанные губы, в полной мере испробовав горчащую хиной усталость и тоску, укладываю себе под здоровый бок и накрываю обоих одеялом.

— Потому, что взял моё сердце.

— Знаю.

И я тогда вспомнил, как это щемящее человеческое чувство называется. Сложил слово из пазлов-льдинок, только не «вечность», а что-то более весомое и горячее. А расколол кусок льда на правильные сегменты именно Рома. Только почему-то показалось, что парень в своём отходняке моих слов потом не вспомнит. Поживём — увидим.

Так и спали остаток дня и ночь, пропустив ужин. Не слышали долбежа в дверь потерявших нас «тигров», которые потом и по окнам нас с матами высматривали. Я изредка просыпался от дыхания, греющего мне ключицу и шею, но вилы даже встать было за таблеткой обезбола. Его тревожить не хотел. Берёг Ромкин сон, у беса, это оказалась такая защитная реакция — пребывать в мире грез. Ласкал взглядом и соображал отбитым мозгом, как так судьба-интриганка исхитрилась расставить на меня, матёрого тигра, силки.

Утро у нас выдалось ранним. Проснулись оба от голода, а нет, я от голода и тупой боли в плече и боку. Видимо, простонал, потому что Бес мигом скатился с постели и принёс стакан воды и таблетку, которыми его оказывается втихаря медсестра снабдила и дозировку сказала. Пока всосался обезбол, пристально рассмотрел Ромку, вроде нимба над головой не появилось, но такое впечатление, что Господь с ним всё же поговорил.