Импульс (СИ) - "Inside". Страница 90
Потому что самое главное здесь — это тихое, почти отчаянное, кларковское «не думала, что смогу».
— Сможешь что?
Эмили так боится, что она замолчит. Уйдет, так и не сказав всей правды. До самого конца не выпьет стакан, не разобьет его об пол, не потянется возить ладонями по осколкам.
— Это неважно. — Кларк опускает взгляд, отставляет кружку. Заканчивает рассказ, подходит к концу. — Пусть будет: не думала, что смогу довериться кому-то. И мне так жаль, мне так чертовски жаль, что я не рассказала тебе все это сразу.
Одна-единственная мысль доходит до Эмили очень медленно.
Как до жирафа.
— Значит, когда ты целовала меня тогда у себя…
— Боже, Эмили! — Кларк вскакивает с кресла, роняет одеяла на пол. — Никто не играл с тобой в игру «поспорь на сердце Джонсон»! Никто не хотел разбивать его. Это должно было остаться просто работой. Дурацкой выходкой, глупой, безумной. Ты бы ушла, перевелась, у тебя бы началась другая жизнь, понимаешь? Никто и представить не мог, что я тебя…
Эмили встает к ней вплотную, почти прижимается. Кларк не оттаяла, не согрелась — руки-ноги все еще плохо слушаются, хоть чашка и была горячей.
Странное чувство растет в груди. Распахивает лепестки ядовитого цветка, крепнет, расстилается новыми побегами, обвивает кости, сжимает.
— Ты меня что?..
Кларк пытается отвернуться, но медсестра удерживает ее, придерживает двумя пальцами за подбородок, вглядывается в серость глаз, сама боится узнать ответ.
А цветы распускаются, крепнут, бархатом стелятся изнутри. Пахнут горько, уже совсем привычно — хинин, кофе, лимонный антисептик; и дышать становится трудно, словно в горле тоже расцвели, наполнили его своим теплом, стали вместо воздуха, вытеснили кислород.
Кларк вдруг улыбается. Знает эту тайну, носит ее в себе, бережно хранит. Давно поняла все, умная женщина, не стала долго думать, маяться. И улыбка у нее измученная, болезненная, распухшая, но такая настоящая, что невозможно не поверить.
Махровые ликорисы врастают под ребра, касаются длинными цветками сердца, распускают металлические узлы, растворяют ржавые нити. Оплетают теснее, не дают вздохнуть, щекочут горло.
— Лорейн… — выдыхает она. — Ты меня что?
Это должно было случиться не так. Она мечтала, что как в книжках — рука в руке, губы к губам, одно на двоих дыхание, рассвет и только двое.
Но так не бывает.
И сильные женщины в сказках не плачут в ладони, не распадаются на атомы, не мечтают исчезнуть, раствориться. Сильные женщины так не могут. Не умеют.
Подождите. Стойте.
Кто вообще сказал, что Кларк — сильная?
— Потому что я люблю тебя, Эмили Джонсон.
Карнавальная маска с хрустом рассыпается на части и падает к ногам.
*
Лорейн Кларк сидит под струями кипятка и впивается ногтями в собственные плечи.
Рядом в луже горячей воды лежит разбитый телефон — черный экран, сетка трещин по стеклу, сколотый чехол. Больше в нем нет необходимости — вещь, соединяющая два конца океана тонкой электронитью, оказалась столь же хрупкой, как и сама связь.
Она улыбается сама себе — и улыбка у нее безумная, растянутая, словно между красных распухших губ кто-то протянул белые нити зубов.
Вода стекает по коже, по одежде, которую она так и не сняла, забирается в порезы джинсов, закручивает спирали вокруг водостока.
Она клянется себе до скрещенных до хруста пальцев, что больше никогда не подойдет к этой девчонке, не скажет ни единого слова, сможет переступить через это, выйти из ситуации с гордо поднятой головой, но сама же смеется до крика и диаметрально разломанной пропасти между ребер, пока стены вокруг не начинают замыкаться в мокрый круг.
Раз за разом перебирает четки событий.
Чарли звонит на собрании, обрывает телефон, строчит сигналы SOS в СМС, отвлекает. Лорейн думает, втайне надеется, что океан между ними поставит точки. Расставит чернильные кляксы над буквами. Надеется, что Чарли оставит ее на время, прекратит вешать всего себя на шею, болтаться тяжелым грузом.
Ей так нужно от него отдохнуть.
Взять паузу.
Оглянуться вокруг себя. Попробовать нормальную жизнь, без вечных истерик, седых волос и заходящихся мелкой дрожью ладоней.
Без Чарли.
Потому что — ну, бога ради, сколько можно уже его спасать? Она так устала. Ей нужно просто выспаться, заняться собой, провести время в гармонии, найти свою точку равновесия, отсчет сознания, познать дзен, как говорят буддисты. Ей хочется пить кофе с кленовым сиропом, носить цветные вещи и отчетливо знать грань между работой и другой жизнью, а не окончательно потерять рамки, лелея покалеченное тело под одеялом.
Чарли вызванивает, злится. Два дня распаляется, кричит на нее за короткие ответы, грозится сломать пальцы и выбросить телефон.
Я тебе сломанными пальцами тем более не отвечу, смеется Лори. Пошел ты.
Зря. Она и забыла, что делает ее брат, когда ему не хватает внимания.
Причиняет боль.
Исполосованные запястья в рукавах вязаного свитера они уже оставили в прошлом, там же, где и ее вывихнутые пальцы, и уколы по бьющимся артериям, и прятки по углам друг от друга в попытках сделаться невидимками для всего мира. Все осталось позади, стало пройденным этапом, законченной главой. Потому что Лорейн только один раз попадается, запоминает ошибку и больше ее не повторяет; а Чарли придумывает все более извращенные методы.
Не причинять боль — бить по ней. Со всей силы.
В голове вертятся тяжелые черные мысли. Черные, как Чарли. Все правильно. Чарли. Черный. Даже созвучно.
Кларк чувствует себя истерзанной. Проходящей каждую ночь девять кругов ада. Забитой, запуганной, боящейся трели телефона. Каждый раз, когда она слышит его голос в трубке, мир сползает диагональю по стене. Течет вниз, прожигает ноги. Лишает ее тела.
Он вляпался по самое горло, по самое не балуйся, по макушку вляпался. Она бы рада ему помочь, да сама всего не знает. Бессильная, слабая. Бесполезная.
Чарли превращает собственную трагедию в ходячий ночной кошмар. В вязкое и кислое молоко, в котором она барахтается, пытаясь взбить сливки. Холодным и цепким камнем тянет ее вниз, не дает выбраться.
И на дне этого страшного кувшина наступает плотная темнота. Умирание. Разложение.
Равнодушие.
Если постоянно тыкать в кого-то палкой, рано или поздно это перестанет иметь эффект. Остановит. Поэтому Лорейн просто перестала реагировать, подавать признаки жизни. Залегла на мутное дно, укрылась молочной пленкой.
Перед отъездом он на нее замахивается — не страшно, нет. Противно. Словно она делает что-то не так, идет вкривь и вкось, не может ничего себе позволить без его разрешения.
Ты меня бросаешь, кричит Чарли. Орет, перекручивая связки в горле. Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Лори только и остается, что пройти мимо него, громко хлопнув дверью. Демонстративно, злобненько так. Оставайся в одиночестве, милый братец. Подумай над своим поведением.
Он наносит удар тихо, исподтишка, давая ей время расслабиться. Чтобы не собралась сразу, не нашла способ выползти, оправдаться, найти лазейку и выставить его болваном, а себя — влюбленной дурочкой. Не прокатило в этот раз, сломалась, дала трещину, пошла сколами.
В Лондоне Чарли переворачивает ее квартиру вверх дном.
В Оттаве Лорейн позволяет Джонсон перейти черту. Стать запредельно близко.
Скользить подушечками пальцев не по коже, а под ней.
Забраться слишком глубоко.
У Лори проблемы с доверием, нехилые такие проблемы — для нее вообще такого понятия нет, она даже сама себе до конца не верит, когда наедине с собой в полной тишине представляет нескладную Джонсон. Это тело представляет, это разум проталкивает зависимость, рождает желание — не сердце.
Самовнушение — одна из самых сильных ее сторон. Ровно до тех пор, пока девчонка не целует ее со всеми последствиями.
И ей это нравится. Джонсон — ее кремовая слабость, голубика со взбитыми сливками. Сладкая, податливая, теплая. Всегда ее, всегда для нее. Все становится лучше рядом с ней.