Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 9

Ю. К.: Слушай, а Белый?

М. Н.: Ой…

Ю. К.: Ведь его же и Мандельштам ценил и считал…

М. Н.: Как тебе сказать… Если мне дадут лист и попросят подпи-

сать, что Белый – гений, я скажу: дайте, где подписать? И подпишу не-

медленно. Я с этим готова согласиться.

Ю. К.: Но ведь у него плохие стихи.

М. Н.: У него есть несколько хороших…

Ю. К.: У всех есть…

М. Н.: «…в волнисто-седом парике, / в лазурно-атласном камзоле, /

с малиновой розой в руке…» 13 Это же, в общем-то, такой детский сон. Это

Сомов. Это просто картинки Сомова. Знак времени такой. За этой деко-

13 А. Белый. «Объяснение в любви».

рацией стоит одна печаль: это идиллия, которая убита навсегда. Они все

фиксировали мир, которого больше не будет. И вот это «…с малиновой

розой в руке…»… Вы обратили внимание, оно же посвящено маме. Вот

так. Это мир, которого больше не будет.

Ю. К.: Майя, а Гумилёв?

М. Н.: Ой, Гумилёв… Еще про Белого. Что касается его прозы, на

мой ум, проза его даже интереснее, чем стихи, может это неправильно,

нехорошее сравнение… Вы читали все Джойса? Это гениально, это по-

трясно, это немыслимое цветение языка и безумная щедрость его упо-

требления. Это просто огромное количество языка. Так у Белого тоже

огромное количество языка, но с некоторым перенапряжением, что ли.

С некоторым избытком.

Ю. К.: Изготовленности, сделанности?

М. Н.: Я считаю, что да. Вы обратили внимание, что его сейчас не

читают? Ведь никуда от этого не денешься. Допустим, можно понять, что

Джойса не читают. Джойс – это другое дело. Это, знаете, где-то там, это

настолько не наша жизнь, что я даже могу понять человека, который….

Но Белый-то как раз наш…

Ю. К.: Джойса я в первый раз читал по-английски и понял, что если

бы Толстой прожил еще одну, новую жизнь, то это был бы Лев Толстой

на английском языке.

М. Н.: Я где-то года три как отложила его и сказала, что больше

я Джойса читать не буду.

Ю. К.: О Белом мы уже сказали. К XIX веку мы еще вернемся, сей-

час о Серебряном веке. Вот Гумилев…

М. Н.: Гумилева я знаю, прямо сказать, давно: «…сыплется золото

с кружев, / с розоватых брабантских манжет»14, – это мне еще отец

читал. Это красиво. От этого никуда не денешься. Притом он постоянно

удерживается на такой грани, что чуть-чуть перебери – и уже будет слиш-

ком красиво. Это русские наши писатели умеют делать с блеском. Когда

я читаю «Чистый понедельник» Бунина, там этой красоты столько, что,

кажется, сейчас мы умрем, и я, и он. Но нет, выживаем оба. Ну, правда,

правда: и все эти пуховые туфельки и все… Мне каждый раз кажется, до

конца не выживу – сердце мое треснет. Но с другой стороны, раз оно не

треснуло у Бунина, то читатель выдерживает тоже.

Так вот, что касается Гумилёва, у него иногда тоже. Но красота она

еще вот чем удерживается: это писано бесспорно мужской рукой, притом

молодой и мужской. Надо сказать, что в поэзии это не так уж и часто. Что

14 Н. С. Гумилев. «Капитаны».

касается всех шестидесятников, ну, Роберт Рождественский, я не скажу,

что он хороший поэт, но это был так сказать, мужской почерк. У Маяков-

ского был. Более того, там, у Гумилёва, масса обаяния даже чисто непо-

этического. Все эти экзотические страны, оружие, все эти стрелы, пони-

маешь ли… И в плане интонационном он очень интересный. Его потом

сильно пограбили.

Ю. К.: Багрицкий вырос из него, в большей степени Эдуард. Ну, кто

еще? Луговской.

М. Н.: Надо сказать, они эту игровую штуку несколько даже усили-

ли. Ну, тогда, поскольку это все не издавалось, то бери, все твое.

Е. Ш: А ведь Лермонтов тоже был молодой.

М. Н.: Лермонтова ни с кем рядом ставить нельзя. Лермонтов был

личностью чрезвычайного масштаба. Бунин, между прочим, за несколько

лет до смерти сказал, что мы все приучены говорить, что наш первый

поэт – это Пушкин, нет, товарищи, это Лермонтов. Лермонтов ведь до сих

пор вызывает высокоболезненное и пристрастное к себе отношение. Вот

Набоков полагал, что он не более чем высокоодаренный юноша. На мой

ум, какой это высокоодаренный юноша! Это просто титан.

Ю. К.: Нет, ну Набоков же, по крайней мере для меня, в филологи-

ческом отношении – полный ноль. Если прочитать его лекции о Гоголе

и так далее – это игра, которая была полностью претворена в серьезные

вещи. Это чистая литература, которая была рассчитана на аттракцию, на

внимание.

М. Н.: Ну то, что он – нерусский, я согласна. Ну, Юра, сейчас все так

работают.

Ю. К.: Да, но Набоков был первый писатель. И потом Бродский по-

шел по его стопам.

М. Н.: Чудовищный такой разрыв, сдвиг очень печальный настал

только тогда, когда он начал писать на английском. Те вещи совершенно

другие. Притом они настолько хуже, что никуда тут не денешься.

Ю. К.: Мне Набоков нравится, его стихи. Он когда умирал, сыну

сказал, что он – поэт, и этим он раскрылся, разоблачился. Сейчас вышел

полный том стихотворений Набокова, и там четверть стихов просто очень

хорошие. Это удивительно, потому что Набокова все знают как прозаика,

и сейчас мы говорим о нем как о прозаике, а о нем нужно говорить как

о поэте. Хотя там в предисловии какая-то женщина написала, что он –

второстепенный поэт.

М. Н.: Ну, у нас и о Бунине все время говорят как о второстепенном

поэте.

Ю. К.: Ну, Майя, Боратынский – второстепенный поэт или поэт

пушкинского круга…

М. Н.: Поэт пушкинского круга – это понятие временнóе.

Ю. К.: Мне кажется, пора поговорить об Анне Андреевне уже.

М. Н.: Про Анну Андреевну мы уже начали говорить.

Ю. К.: Начали, но не договорили.

М. Н.: А я об Анне Андреевне и не собираюсь никогда много гово-

рить. Я не имею никакого права выяснять этот вопрос. Меня смущает то,

что меня смущать не должно, ибо это не мое дело. Я ведь умом понимаю,

что это не мое дело. Ее эта вот позиция царственной особы и персоны

номер один в русской литературе меня смущает безумно. Безумно. Ибо

я считаю, что это вообще не ее дело. Зачем думать-то об этом?

Ю. К.: Это вообще не дело поэта.

М. Н.: Она, в конце концов, просто, если посмотреть на последние

годы, была просто в роли. Но это не мое дело об этом судить, она была

Анна Андреевна Ахматова, ей все можно. Что касается ее стихов… Анна

Андреевна сделала великое дело, что в столь страшные времена сохрани-

ла традицию. И, может быть, я даже готова принять, что эта ее поза, ко-

ролевская осанка и стать способствовали тому, что это все сохранилось.

Она, в сущности, находилась ведь в ситуации весьма печальной, потому

что женщине в литературе всегда труднее, и даже не труднее, а всегда

хуже, поскольку ей там просто делать нечего, поскольку все, что она мо-

жет сказать и знать, спокойно может сказать и знать мужчина. Единствен-

ное, чего не может сделать мужчина, – это родить ребенка. Все остальное

он запросто сделает. Нет, ну правда, все остальное он запросто сделает.

Ю. К.: Мужчина завидует женщине, потому что не может родить ре-

бенка. И поэтому мужчина лидерствует в науке, в технике, в философии

и в поэзии тоже. Мужчина, как и женщина, хочет быть творцом. И, я ду-

маю, не из Адама было выломано ребро и сделана Ева, а наоборот.