Клинки и крылья (СИ) - Пушкарева Юлия Евгеньевна. Страница 76

Тааль улыбнулась и угостила Гаудрун долькой апельсина. Её кольнула вина: чернопёрая майтэ, такая честная и храбрая, нуждается в поддержке не меньше неё, а она стоит тут и копается в своих переживаниях, которыми с Гаудрун просто не поделилась… Глупо и в чём-то подло.

— Я знаю. Всё в порядке.

Гаудрун серьёзно кивнула и склевала дольку. Она никогда не была поклонницей плодов и вообще сладкой пищи, предпочитая ловить насекомых (игра в охоту захватывала её), но гостинец приняла с благодарностью.

— И ещё, Тааль… Я ничего не понимаю во всех этих магических тонкостях, в снах и пророчествах — это дело твоё и нашего коняги… Но мы через многое прошли вместе, и ты стала мне другом, — Гаудрун отвернулась и помолчала. Тааль не торопила: знала, что такие откровения даются ей нелегко. — Поэтому если тебе понадобится помощь, какая угодно — прилетай… Прости. Я хотела сказать: приходи. Я сделаю всё, что смогу… И Биир, и Киоль тоже.

— Киоль? — переспросила Тааль. К её изумлению, щёки Гаудрун снова порозовели — на этот раз ярче, — а клюв мечтательно приоткрылся.

— Да, Киоль. Он родом из гнездовья в Вересковых Полях, это к северо-востоку от моих родных мест… Одно из племён Двуликих, оборотни-коршуны, уговорило его семью прилететь сюда и поддержать тэверли, — (Гаудрун по-прежнему чаще искажала имя бессмертных, желая, видимо, лишний раз подчеркнуть свою неприязнь). — Но сам он не за них, как и мы с тобой. Было бы славно, если бы когда-нибудь вы познакомились.

— Значит, ты нашла себе пару? — с тёплой улыбкой Тааль погладила перья Гаудрун. Она очень старалась, чтобы в голосе не слышалась печаль; хорошо, что Гаудрун никогда не была особенно чутка к чужим нотам… Теперь у неё исключительно своя жизнь и исключительно своё счастье. Вот как. — Я рада за тебя, друг мой. Спасибо. Я обязательно приду.

Но что-то подсказывало Тааль, что они видятся в последний раз. «Беседа у Тиса»… Будь она такой же одарённой певицей, как мать — сложила бы сейчас прощальную песню.

В таком же смятении, не справляясь с самой собой, Тааль прожила ещё три или четыре дня. По мере сил она избегала общества тауриллиан, зато часто виделась с Альеном и Ривэном, иногда забегая в рощу к погрустневшему Турию. Ключ к тайне разрыва был всё ещё недоступен, но в её снах то и дело появлялись окровавленные перья, а нож боуги с дубовыми листьями ненавязчиво лежал на прикроватном столике…

Если понадобится — она решится. Узы Альвеох требуют наличия двух сторон, так ведь?… Тяжесть давила Тааль на лопатки, где ныли несуществующие крылья, и та же тяжесть сжимала грудь. В её кошмарах и предчувствиях другого выхода уже не оставалось.

Альен готов был поддаться искушению бессмертных. Ей не нужны были слова, чтобы понять это. Она даже догадывалась, что именно — точнее, кто именно — стал для него главным (а может, и единственным) доводом. Учитель, покойный мастер-зеркальщик.

Однажды Альен засиделся за свитками тауриллиан почти до рассвета и заснул в её присутствии. Тааль долго смотрела, как он хмурится, вслушивалась в рваный ритм дыхания, жадно ловила бормотание, срывавшееся с губ… Она повторяла себе, что обязана уйти, что спящему нужен покой, — но заставить себя не хватало сил. В его обрывочных разговорах с собой было столько боли, столько ужаса и одиночества; но надо всем этим, как светлое знамя, восход, аромат цветов и росистой травы по утрам — имя Фиенни.

Она тихо вышла из его комнаты, решив провести весь следующий день наедине с собой. Ей нужно было многое обдумать.

…В тот день над храмом тауриллиан сиял свет, и он был для Тааль утешением — пожалуй, единственным. И всё же болезненно-яркие солнечные лучи мешали сосредоточиться. Точно сноп золотистых колосьев — тяжёлых, налитых жизнью — или ворох цветочной пыльцы, или волосы матери. Чтобы не отвлекаться, Тааль снова вошла в золотые стены Храма.

Она кругами бродила по одному из залов — огромному, полному странных приборов, вращающихся шаров, песочных и железных часов, трубок, — при каждом шаге ощущая боль, которая почему-то именно сегодня вернулась. К сожалению, новое тело до сих пор время от времени напоминало ей, что оно новое… Солнце заливало негромко шуршащие механизмы, меняющие форму фигуры, побеги с шипами на белых колоннах. Иногда под сводчатым потолком, вереща, проносились местные птицы — маленькие, неказистые шарики с пёстрым оперением — и Тааль вздрагивала, провожая их глазами. Птицы беспрепятственно порхали по всему Эанвалле, по сотне раз в день заставляя её вспоминать об утраченных крыльях.

Всё-таки её новое тело было слишком большим и неуклюжим. Тааль подмечала, что всё ещё с трудом удерживает равновесие и по привычке ощупывает лицо, безобразно-гладкое без клюва… Сильнее это проявлялось, когда она оставалась одна.

Но не от мысли о своём превращении Тааль вспыхивала и терялась, со стыдом оглядываясь, будто кто-то мог её видеть. Она пыталась осмыслить своё сумбурное настоящее и туманное, подобно словам атури, будущее — хладнокровно и взвешенно, как учил её Ведающий, как умела, когда хотела, Гаудрун. И ничего не получалось.

— Альен, — тихо сказала Тааль; горло подчинилось уже привычным звукам. Альен Тоури. Тот, кто может спасти Обетованное, может остановить Великую войну.

Ради того, чтобы избавить мир от Хаоса, она поможет ему всем, что в её силах. Или всё-таки?… Были ведь и другие причины, заставлявшие плавиться в стыде.

— Что мне делать с твоей жертвой?

Услышав этот голос, она обречённо опустила плечи; свет как-то сразу загустел, свернулся до состояния яичного желтка. Мозаичный пол, накалившийся от солнца, жёг ей ступни сквозь подошвы сандалий.

Альен поднялся из какого-то нижнего зала и сейчас медленно шёл к ней; даже не видя лица, Тааль могла предположить, что взгляд его был вопросительным. Она замерла, не зная, идти ли навстречу; будь у неё крылья, она бы улетела и решила этим все вопросы. Но крылья заменило тело, охваченное огнём похлеще тёмного колдовства.

Тааль обернулась.

В этом зале было несколько внутренних площадок-уровней, которые соединяли лестницы с изящными витыми перилами; Альен теперь поднимался по одной из них. Каждое его движение было расслабленным, точно здесь он ощущал себя дома, — хищная, пружинистая походка. Тааль невольно позавидовала его уверенности: её-то подавлял каждый камень, обтёсанный тауриллиан, и каждая обструганная ими деревяшка… Но куда больше, пожалуй, подавляло присутствие вот этого человека.

— Зачем что-то делать с ней? — отозвалась она. Как жаль, что она не может по-настоящему, без магии, выучить родное наречие Альена… Как жаль, что она вообще толком не может с ним говорить.

А может, и не жаль — может, к лучшему. Тааль уже не знала, что думать и чувствовать: все прежние ориентиры потерялись, а новых пока не нашлось. Она одна в густой чаще, и неоткуда ждать помоши.

— На днях я виделся с Турием-Тунтом, твоим другом, и тот намекнул мне, что ты готова… Умереть, если потребуется. Я не могу принять такого, — сказал он, останавливаясь на несколько ступеней ниже и не сводя с неё глаз.

Он опять был весь в чёрном; матовая чернота ткани поглощала солнечные лучи. Тааль перевела взгляд на прозрачную стену-окно, за которой толпились какие-то цветущие деревья; их кроны резали глаза белизной и пурпуром, и ей внезапно захотелось вдохнуть их тяжёлый, медвяный аромат — наверное, чтобы снять одним дурманом другой.

— Почему нет? Таково моё решение. Это ради общего блага.

Не то, не то… Слова звучали ужасно, как фальшивые ноты в пении, и Альен явно это понимал.

— Ты почти не знаешь меня. Это ведь очень серьёзно. Это большой риск… Как и то, что ты помогаешь мне под носом у тауриллиан.

— Я тебе доверяю, — это было правдой, но дыхание Тааль пресеклось. Альен поднялся ещё немного и замер в паре шагов, будто спрашивая разрешения.

— Посмотри на меня.

Тааль заставила себя выполнить его просьбу. Альен выглядел измученным, не выспавшимся и нездоровым, но вызванного снадобьями лихорадочного блеска в глазах она не заметила. Чужеземную бледность уже прикрыл золотистый отлив от местного солнца, скулы обозначились резче, но в радужке продолжалась прежняя пляска оттенков синевы — манящая и опасная, как в грозовом небе.