Клинки и крылья (СИ) - Пушкарева Юлия Евгеньевна. Страница 77

— Мы давно не виделись.

Она не успела подумать перед тем, как произнести это, и жутко смутилась. Но Альен улыбнулся — без всегдашней насмешки, хотя чуть натянуто.

— Ты хочешь сказать, что соскучилась?…

— Альен, — точно заворожённая, она наблюдала за тем, как меняется в размерах его зрачок. В полётах она смотрела так на солнце, которое то пряталось за тучами, то сбрасывало неудобное одеяние из них. — Ты назвал мой выбор жертвой. Это они так называют его?… На самом деле…

— Ты не ответила, — прервал он с неожиданной настойчивостью и кончиками пальцев дотронулся до её щеки — очень осторожно, будто боясь спугнуть бабочку. — Ты соскучилась по мне?

— Мы говорим не об этом, — Тааль с досадой услышала, как сел голос. Её новое сердце билось слишком часто по меркам нового тела, по-птичьи часто — и ещё казалось, что от щеки, которой коснулся человек, волнами расходится томительное тепло. Смятение заполнило её с новой силой, когда Альен ласково провёл большим пальцем по её шее и задержал руку ровно там, где билась жилка возле уха.

Какую игру он ведёт? И игра ли это?

— Об этом тоже. Тебе страшно?

— Закрывать разрыв? Нет, — Тааль с усилием воли смотрела только ему в глаза. — Я выдержу всё, что необходимо. У нас нет другого выхода.

— А если я, как Повелитель, решу открыть разрыв? — промурлыкал Альен. — Ты ведь догадалась, что у меня есть выбор?

— Да, — кивнула Тааль. — И догадалась, что ты хотел бы этого. Но…

— А тебе объясняли, в чём заключается обряд наложения Уз Альвеох?

Всё-таки она покраснела и опустила голову — поверженная в битве.

— Я… могу представить.

— Это сложная и тонкая магия, — Альен вздохнул; с его лица не сходило насмешливое, слегка отрешённое выражение. — Чтобы закрыть разрыв, нам, возможно, потребуется начать обряд и прервать его в середине. Ты готова и к такому?

— Конечно, если это необходимо.

А что, если это только повод — способ принудить её к обряду, открыть разрыв и воскресить Фиенни?… На секунду Тааль засомневалась в том, что Альен не лжёт; но потом собственные сомнения ужаснули её.

— Подумай хорошо, Тааль-Шийи. Никто не может знать точно, чем это закончится и чем грозит тебе. Твоей чистоте.

Если бы он не говорил так спокойно, Тааль бы решила, что он издевается… С проклятых деревьев облетали цветы; под потолком огромные часы с шестью стрелками прозвонили четырежды; у Тааль кружилась голова и подгибались колени, как от неведомой болезни, хотя Альен даже не дотрагивался до неё, если не считать этого невинного, лёгкого прикосновения — любой майтэ из родного гнездовья всегда мог дотронуться до неё так крылом или клювом… Невидимое пламя продолжало глодать Тааль. Она закрыла глаза, вспоминая уроки Ведающего. Я не слышу тебя, зло; я не вижу тебя; я не принимаю тебя.

Но зло отныне было внутри неё, и отторгнуть его уже казалось невозможным.

— Жизнь целого мира не стоит моей чистоты.

— Не жизнь — Обетованное не погибнет, но переродится. Подумай лучше.

— Такое перерождение равно гибели, — уже не совсем соображая, что делает, Тааль перехватила руку Альена за запястье и поднесла к губам, вдыхая жар кожи, любуясь рисунком вен. — Обетованное заберёт Хаос… Господин мой.

— А так он заберёт тебя, — она не уследила, когда соприкоснулись их лбы и смешалось дыхание, когда её рука оказалась на его затылке, зарываясь в волосы. Время остановилось; гул от часов всё ещё разносился в солнечном воздухе, и по изумрудным узорам мозаики под лестницей прокатывались волны дрожи.

В последний миг существования чего-то, похожего на разум, Тааль с тревогой уловила рассудочный, холодный расчёт в глазах Альена — или даже не расчёт, а азарт исследователя, распалённого диковинным явлением. Примерно так же он смотрел на свои препараты и подопытных животных, на редкие книги и свитки тауриллиан. Но спустя ещё один вдох это стало неважным, и она услышала собственные слова:

— Значит, пускай забирает.

Время кончилось — ничего больше не было.

Дни, ночи смешались для Тааль, как чёрные и белые перья Ведающего (она забыла лицо Ведающего — зато перья почему-то врезались в память); они перекатывались друг в друга, и секунды отличались одна от другой только скачками от лихорадки к апатии. Тааль не стремилась больше петь и всё реже думала о крыльях; она вообще реже думала — лишь чуяла то новое, огромное, страшное, что поселилось внутри и тащило её неведомо куда, не то к новой жизни, не то к гибели. Она не знала, как это назвать, объяснить, ибо ни одно из слов тауриллиан, ни одна из трелей майтэ не подходили, — и мучилась из-за унизительной, рыбьей своей немоты.

Бессмертные теперь нечасто заговаривали с ней, но она по-прежнему ощущала, что за ней постоянно наблюдают — с прохладной заинтересованностью, будто бы доводя до кипения одно из своих сложных блюд, где каждая щепотка специй что-то значит. Они всё ждали чего-то, а она не представляла, чего можно ждать ещё, когда от её прошлой жизни уже ничего не осталось.

Они продолжали звать Альена Повелителем Хаоса, но Тааль убедилась, что это неправда. Он сам был Хаосом — воплотившимся, ходящим по земле смертных. Наверняка он так и записан в Книге Судеб, куда кентавры заносят свои наблюдения за звёздами.

От Ривэна, Поэта и белого волка Цидиуса она слышала что-то о ходе войны там, на востоке, но уже прекратила в это вникать: куда большая война шла у неё под рёбрами, там, где билось истерзанное сердце, и под костями нового черепа, где копились пласты бессонницы. Иногда Тааль хотелось уйти в Пустыню, вновь навстречу пыльным бурям, и жаре, и зыбучим пескам — лишь бы снаружи стало страшней, чем внутри.

— Ты сумасшедшая, — порой говорил ей Альен — с непонятной смесью серьёзности и горького смеха. Тааль всегда ставили в ступор эти неисчислимые полутона: в речи майтэ они невозможны, как любая ложь. — Даже больше, чем я.

— Это плохо? — спрашивала она, ожидая своего приговора. Он долго молчал, а потом просто по-своему поводил плечом или отвечал:

— Это странно. Я не могу привыкнуть.

Но он снова лгал — люди, видимо, делают это совершенно бездумно, как дышат. Он быстро привык, если вообще нуждался в том, чтобы привыкать. Он принимал всё как должное, разве что с лёгким недоумением — каждую из тысяч жизней, что Тааль приносила к его ногам.

…Однажды они сидели над озером, где обычно плавали русалки в компании рыбок и чёрных лебедей. Многоимённая тауриллиан в чёрном куда-то удалилась, а Ривэн ужинал в обществе Поэта и красавицы Тиль. Это было на руку им обоим. Ветви старой плакучей ивы купались в воде, красно-лиловой от отражённого заката. Тааль радовалась шансу вырваться из золотых стен Эанвалле: там ей не хватало воздуха.

Сверяясь со схемами из свитка, она расставляла для Альена костяные значки на тонкой вощёной табличке; исходя из его объяснений, он должен был подобрать нужную пентаграмму для обряда Уз Альвеох, чтобы прервать его безопасно для них обоих.

— У тебя такое серьёзное лицо, когда ты делаешь это, — сказал Альен, бросив в воду плоский камешек. Послышался плеск, и на усыпанный мелкой галькой берег выбралась толстая неповоротливая лягушка. — Можно подумать, что это уже обряд.

— А это и есть обряд, — ответила Тааль, в который раз с тоской чувствуя, что говорят они всегда не о том. Вечно оставалось что-то безумно важное, самое главное — а они оба бежали от этого. Не страх, не стыд, не равнодушие — нечто иное, неназываемое, удерживало в рамках пустых намекающих фраз. — Всё, что происходит. Разве нет?

— Может быть, — помедлив, ответил Альен; тень от ресниц легла ему на щёки, и тонкие морщинки собрались в углу глаза. Тааль хотела коснуться его виска, но остановила начавшую подниматься руку.

— Ты устал.

— Да, — он чуть прогнулся в спине, а потом внезапным, кошачьим движением улёгся головой ей на колени. Тааль вздрогнула и осторожно отложила табличку: она уже знала, что бесполезно работать в этой всевластной слабости, когда даже собственное имя кажется бессмысленным набором звуков. — О чём ты думаешь?