Огненная кровь. Том 2 (СИ) - Зелинская Ляна. Страница 41
— Да, — она выдохнула, — как оно действует?
Это было больно. Он даже не мог предположить, что его так заденет её деловой поход к этому вопросу. Что своими словами, пусть и вскользь, она даст ему понять, что ни на мгновенье не допускает мысли, что он может вызвать у неё желание, как мужчина. Что он может быть ей приятен, и что она может хотя бы попытаться, попробовать, и без наваждения принять его ласки…
Но нет, она хоть и смутилась, но спросила в лоб, она не дала ему даже малейшего шанса предстать перед ней желанным.
И от этих мыслей в его душе разгорался пожар. Жгучее пламя где-то внутри вспыхнуло с сухим треском. Внезапно захотелось сделать ей так же больно. Прижать её к шкафу, навалившись всем телом и впиться в эти чуть припухшие губы, обжечь её огнём, чтобы она почувствовала без всякого дурмана в голове и без всякой магии, каким он может быть горячим.
Он сглотнул нервно, прячась в тени шкафа, и ответил глухо:
— Ты должна будешь доверить мне… некоторые… свои фантазии и мысли, — он едва совладал с голосом, стараясь говорить спокойно и непринуждённо, — то, что ты хочешь чувствовать или видеть… я сплету специальную тавру и верну её тебе. И мысленно касаясь её… когда это… необходимо, ты будешь чувствовать то, что хочешь чувствовать сама… и видеть тоже. Независимо от того, кто рядом…
Эти слова дались ему с трудом.
Иррис обидела его. Она всколыхнула прошлое, заставив вспомнить, как Регина была вот так же холодна и безразлична с ним. Но когда он впервые соединял их с Салаваром, он не мог остаться беспристрастным, не мог не смотреть в её душу, которую открывал своему брату, и поэтому видел, какой она могла бы быть… в его мечтах.
— А если я не… захочу, — спросила Иррис тихо, — эта тавра не заставит меня… делать… то, чего я не хочу?
— Нет. Ты касаешься её по собственному желанию. Если не захочешь, то и не вспомнишь о ней.
— А... на что она похожа?
— Хм. Некий образ, который ты представляешь. Или видишь, как во сне. Узор, украшение, цветок...
— Цветок?
— Ну, очень часто это именно цветок, — улыбнулся Гасьярд, — зачастую это подарок жениха невесте перед свадьбой.
— А от него можно как-нибудь... избавиться потом?
— Избавиться? Зачем? Если он станет тебе не нужен, если ты не будешь этого желать сама, ты не будешь его видеть.
— Это есть в какой-нибудь книге?
— Иррис! Неужели ты думаешь, что я стану…
— Я должна быть уверена, — оборвала она его с нетерпением.
Он долго рылся в шкафу, а затем достал ещё одну книгу, протянул ей, и руки почти дрожали.
— Здесь есть всё о таврах.
— Спасибо, — произнесла она, прижимая к себе обе книги, словно сокровища, — а теперь я должна уйти.
— И когда я могу надеяться на ответ? — спросил Гасьярд, ощущая, как нехорошее предчувствие в груди перерастает в уверенность, расползается внутри, заполоняя всё, как грозовое облако.
— Как только я буду готова его дать.
Она ушла быстро, оставив Гасьярда стоять и смотреть на своё отражение в гладком лаковом озере поверхности стола. Запах её духов едва уловимым шлейфом коснулся его лица, её сияние всё ещё мерцало в комнате, а отголоски Потока продолжали тревожить невидимые струны внутри, заставляя замирать и тянуться к нему.
Но когда сияние угасло, когда распалось очарование момента, вызванного её присутствием, и к Гасьярду вернулась способность трезво мыслить, он понял, что было не так во всём этом.
Она говорила не о нём.
Всё, что она спрашивала о ритуале, о связи и тавре… касалось кого-то другого, и он понял это совершенно отчётливо.
Это сияние…
Блеск в глазах…
Лихорадочный румянец…
Припухшие, словно от поцелуев, губы…
Это платье, манящее прикоснуться к его хозяйке…
Всё это было для кого-то другого…
И если раньше он лишь подозревал это, то сейчас стал абсолютно уверен.
Проклятье! Как же так?
Все эти вопросы. Эти книги. К чему они? О ком она хотела узнать? Что она скрывает? И куда уезжает уже второе утро подряд?
— Иррис, Иррис, — прошептал он и с досады хлопнул по столу ладонью, — ты взялась водить меня за нос? Обманщица!
Он раздражённо смахнул со стола несколько листов бумаги, чувствуя, как злость, ярость и ревность наполняют его изнутри.
Кто он?
Это не Себастьян, точно. Драгояр? Альберт? Истефан? Грегор?
Грегор вряд ли. Истефан тоже… Хотя… он красив, молод…
Драгояр? Не зря же он так много танцевал с ней на балу… Или Альберт?
Гасьярд сжал руки в кулаки.
Она не может принадлежать кому-то другому. Она не может вот так откровенно желать кого-то, как она желала сейчас, даже не осознавая, насколько это заметно. Так сиять для кого-то… Так открываться… Это было невыносимо. Видеть это и ощущать, как бушует сила внутри неё. Сила, которой она не знает цены! Сила, которую она готова отдать тому, кто, скорее всего, её не достоин! И тому, вряд ли поймёт, что у него в руках!
Она спрашивала о тавре… Спрашивала в каких книгах это прочитать…
Проклятье!
Кого ты хочешь видеть в своих жарких мечтах, Иррис?
Для кого ты так сияешь и горишь?
Гасьярд был в ярости. Он был уверен в том, что Себастьян не мог пробудить в ней этого. Тогда кто? Кто мог посягнуть на то, что принадлежит ему? Только ему.
Ну что же, у него есть средство, которое заставит её признаться. И никакая свобода воли ей больше не поможет.
— Иррис, Иррис, — прошептал он снова, — я всё равно открою твою тайну…
Она не знает, что для связи может быть использована не только любовь. Ненависть тоже подойдёт. Иногда связи, основанные на ненависти, даже сильнее тех, что рождаются из любви. А ещё подойдёт боль. Любое неравнодушие. Он заставит её испытывать к нему чувства. Любые, какие помогут ему соединиться с Потоком.
Потому что в это мгновенье желание обладать Потоком победило в нём окончательно.
Он достал платок с каплями её крови, которую взял для ритуала.
Да, Иррис, для ритуала, но совсем не для того, который соединит её с Себастьяном.
Завтра приедет Ребекка. Эверинн соберёт всех за одним столом. Завтра он выяснит, кому она отдала своё сердце, и покончит с ним.
***
Наверное, это было самым большим потрясением в его жизни.
Альберт сгрёб все письма и шкатулку и, не отвечая на вопросы Цинты, направился к себе. Ему нужно время, чтобы всё изучить, перечитать ещё раз. Чтобы понять, как же так получилось, что его мать жива? Почему это скрывал Салавар, почему не разрешал видеться с ней? И за что он так его ненавидел?
Альберт шёл по галерее и следом бежал Цинта, задавая какие-то вопросы, но он его почти не слышал. Всё случившееся было слишком внезапно и слишком оглушительно, чтобы отвлекаться на постороннее.
Он ведь столько лет мечтал, представлял, надеялся, думал, что всё могло быть иначе.
Когда отец бил его, обзывая последними словами, когда его гладила по голове кухарка, подсовывая кусок пирога в качестве утешения… Когда ему было совсем мало лет и он не понимал, почему другие дети Салавара могли удостоиться его ласки и похвалы, почему его место всегда было на кухне или где-то у камина на полу между собаками? Ведь он тоже его сын! Так почему ему не доставалось даже крошек родительской любви?
Почему, став старше, он ходил утешаться к бордельным мистрессам, почему искал счастья в объятьях чужих жён, даривших любовь, не требуя ничего взамен…
Потому что все эти годы любовь ему приходилось заслуживать, как тем собакам кость… Только в отличие от него, кость собакам доставалась почти всегда. И вот теперь оказалось, что всё могло быть иначе…
Потому что всё это время у него была мать, которая его любила.
И волна совершенно неуправляемой безотчётной ненависти поднялась в нём, ненависти и злости по отношению к отцу. В это мгновенье он сам убил бы Салавара, попадись тот ему на пути.
Альберт шёл размашисто, в нём бушевала ярость, и он сам не знал, что собирается делать дальше. Хотелось пойти, поджечь кабинет отца и спалить его дотла, все его портреты и вещи, и даже весь дворец, чтобы стереть из памяти всё с ним связанное. Уничтожить… Отомстить хоть так. За ту боль, что он терпел столько лет, глядя на других и не понимая, в чём же он виноват. За украденные годы любви и тепла…