И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 171

Слов больше не было. Вместо этого Роше шагнул вперед и молча, без не нужного никому лишнего сочувствия заключил в самые крепкие объятия, которые Рене когда-либо помнила. Прямо здесь, на сонной лестничной площадке, где за ними наверняка следили соседи. Пакет полетел на кафельный пол, но о нем тут же забыли. К черту! К черту воспоминания прошлого, когда в опасности настоящее. Ну а в следующий миг Рене уткнулась носом в домашний халат, что пах знакомым с детства сандаловым гелем после бритья, целых три секунды боролась сама с собой, но не выдержала и впервые за все это время позволила себе разреветься. Она цеплялась пальцами за скользкие и прохладные лацканы, пока сухие старческие руки, точно в далеком детстве, пытались успокоить и убаюкать.

— Все пройдет, малышка. Все. И это тоже, — шептал Роше. — Что бы ни случилось, время и расстояние лучшая терапия из всех возможных.

Но Рене лишь затрясла головой. Нет, только не в этом случае, когда с каждым днем она будто проваливалась все ниже. Прошли всего сутки, а тело с душой уже будто стали чуть тоньше, немного прозрачнее и опустели на две столовые ложки. Собственное решение вычерпывало из неё все наполнение, но иного пути Рене не видела. Они с Энтони зашли в бесконечные тупики, что в точности повторяли узор его черной татуировки — ни вперед, ни назад, только вечное хождение меж толстых стен. Господи, неужели это с ней теперь до конца? И накатившую вслед за осознанием безысходность, видимо, почувствовал даже Роше, ибо на мгновение остановились медленно гладившие спину руки, а затем с силой сжались вокруг.

— Пойдем, круассаны уже, наверное, остыли, — прошептал он. И Рене в отчаянии ухватилась за примитивный повод хоть на пару минут не думать о том, что сама натворила.

На маленькой кухне было, по обыкновению, сумрачно. Даже в самый солнечный день сюда почти не проникал яркий свет, ну а в дождливое утро здесь и вовсе стоял немного дымный полумрак. Только две старые настенные лампы с плафонами в виде цветов тюльпана ровно горели чуть желтоватым огнем, пока боролись с пытавшимся все сожрать туманом. Рене помнила их с самого детства. Как тщательно оттирала горничная уличную копоть с шершавых матовых лепестков, как треснул один из светильников, и дедушка неумело залил его клеем, как трещали старые вытянутые лампы. Сейчас их, конечно, заменили светодиоды, но раньше… Забавно, что, несмотря на весь труд уборщицы, от маленьких бра всегда чуть тянуло горячей пылью. Это так раздражало маму. Каждый раз та хотела сменить их на что-то другое, более современное, но Роше и отчего-то встававшая на его сторону Рене отчаянно сопротивлялись любым изменениям. Этот дом должен был остаться именно таким — с темными обоями прошлого века, тяжелой мебелью, пылью, парочкой короедов под паркетной доской и глядящими друг другу в окна соседями. Мама этого не понимала, а отец… На этой мысли Рене со всей силы зажмурилась. Три месяца прошло, а она никак не привыкнет. Давно приняла очевидный факт, но в голове все равно продолжала считать их родителями, потому что прямо сейчас оставаться одной показалось как-то совсем страшно.

— Я не вернусь в Монреаль, — спокойно проговорила Рене и потянулась за жестяной банкой с кофе, но наткнулась на костлявые пальцы.

Взгляд немедленно зацепился за тонкую кожу, скользнул по сетке морщинок и торчавшим суставам. Кажется, с последней встречи в больнице руки дедушки стали немного суше и будто бледнее, а пятна на них наоборот пожелтели. Рене подняла голову и заметила, что некогда темные волосы почти полностью поседели, а глаза запали чудовищно глубоко. И это мгновенно свернуло внутри ком беспокойства, отчего она нахмурилась и открыла было для вопросов рот, но тут же резко его захлопнула, поджав губы. Разумеется, первым порывом было отправить Максимильена Роше на обследование, однако затем Рене чуть отстранилась, а потом вовсе отвела взгляд. Наверняка за дедушкой следила целая свора лучших врачей, и в таком случае ее волнение покажется всем неуместным, пожалуй, даже излишним. Навязчивым. В последние годы они общались слишком редко, чтобы подобные тревоги не сочли наигранными. И от этих едких мыслей Рене вдруг ощутила себя удивительно ненужной. Она натянула на пальцы черные рукава джемпера и внезапно пожалела, что вообще решила приехать.

— Это не твой цвет, — неожиданно проговорил дедушка. И фраза отдалась в голове отголоском другого воспоминания вперемешку с давно позабытой песенкой.

— Черный — символ скорби. А мне есть что оплакивать, — откликнулась Рене, а затем выставила на стол две маленькие чашки. — Мои отношения, мечты… родителей.

Она резко повернулась, чем застала врасплох вздрогнувшего Роше, и потому увидела, как болезненно смежились тяжелые веки. Дедушка стоял так буквально мгновение, прежде чем резко ссутулились костлявые плечи, а руки вцепились в искусственный камень столешницы.

— Когда ты собирался сказать мне? Ладно они! — высоким и неестественным голосом проговорила Рене, но потом резко оборвала себя и усмехнулась. — Я ничего от них не жду уже давно. Но ты… ТЫ!

— Кто тебе сказал? — зло спросил Роше.

— Я… — начала было Рене, но ее прервали. Неожиданно громыхнув жестяной банкой с кофе, Максимильен прошипел:

— Не говори, что поняла сама. Не ври. Ты бы не смогла… не посмела заподозрить. Не нашла бы в себе ни одного повода! Ты же мое солнце, мой цветок, мой…

— Тони, — проронила Рене одно-единственное имя, и на кухне воцарилась тишина. Тяжелая. Грузная. Липкая, как жирный налет. От нее так яростно захотелось отмыться, что Рене взглянула на руки, но те были удивительно чисты. Тогда, превозмогая подкатывавшую тошноту, она медленно договорила: — Я не знаю, как он выведал это. Да мне и не интересно. Все, что меня волнует, почему молчал ты.

— Я просто не смог, — прошептал Роше, и Рене встретилась взглядом с совершенно потерянным одиноким стариком. Да, он тоже был брошен, как и она. Такой же обманутый и преданный. Дедушка потер едва заметно дрогнувшими руками лицо, прежде чем уперся кулаками в стол и заговорил: — Твоя мать… Джесс тогда только потеряла ребенка. Девочку. Двадцать две недели, множественные пороки развития и никаких шансов. Они с Гарри были расстроены и напуганы, а потому, когда случайно натолкнулись в одной миссии на группу сирот… Их Мари была бы похожа на тебя. Ямочками. Улыбкой. Глазами. Возможно, они это выдумали, но ты казалась удивительным симбиозом черт моего сына и Джесс. А потому им показалось, будто все получится, и ты сможешь…

— Заменить её, — ровно закончила Рене, а Роше прикрыл глаза.

— Да. Но ничего не вышло. Джесс честно пыталась несколько лет, но ей было слишком тяжело смотреть и каждый раз понимать правду — ты не их Мари.

— А ты? — спросила Рене. — Что чувствовал ты?

Роше замолчал, но затем с шумом оттолкнул банку с кофе и с тоскливой улыбкой сказал:

— Я люблю тебя, ma petite cerise. Понимаю, мне следовало сказать правду раньше. Но, когда случились те события в подвале, я вдруг понял — это ничего не изменит в моем старом сердце. Совсем. Мне было так страшно тебя потерять, что я совершенно не думал моя ли кровь течет в твоих венах или чья-то еще. Какая, господи, уже разница? Но я не учел другое. Что это может что-то значить для тебя лично.

Он посмотрел Рене в глаза. Дедушка не спрашивал, но в его словах эхом послышался отзвук другого вопроса и совсем иного голоса. Впрочем, после того Рождества Рене знала верный ответ, а потому шагнула вперед и ласково обняла единственного родного в своей жизни человека. Вопреки всему, Тони научил её многому.

— Нет, — прошептала Рене. — Это ничего не меняет ни во мне, ни для меня.

Из груди Роше вырвался вздох облегчения, и она прижалась щекой к шелковистому отвороту халата, за которым все равно ощущалась слишком худая стариковская грудина. В голове опять вспыхнула тревожная мысль, что надо все же отправить этого упрямца на обследование. Но не сегодня. Завтра, а может, через пару дней. Ведь Рене планировала задержаться в Женеве до осени, а там… А там, как пойдет.