И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 172

— Его слова… — неожиданно заговорил Максимильен, и она приподняла голову, чтобы встретиться с ним взглядом. — То, как он сказал тебе. Это было больно?

— Очень. — Рене замолчала, когда руки вокруг нее сжались сильнее, впрочем, спустя несколько секунд все же добавила: — Но одновременно правда принесла облегчение. Знаешь, то, что зрело все годы, наконец встало на места и оказалось вскрыто.

— Мне жаль. Искренне жаль, что ты узнала об этом так.

Рене лишь фыркнула куда-то в вышитый цветок плюща и сильнее прижалась щекой к нагревшейся ткани.

— Я сожалею не об этом. А о том, что ты оказался прав. Доброта действительно развращает обоих. Один думает, что ему все простят, а второй находит оправдания до самого конца. До тех пор, пока случайно не обнаружит свой мир в дымящихся обломках.

Она замолчала, скривив губы в ухмылке, а ладони Роше все рисовали знак бесконечности на ее спине. Сама Рене считала стук секундной стрелки часов, что стояли в гостиной, и ждала тот самый вопрос. Наконец, он прозвучал.

— Что случилось?

— Меня обманули, предали, а затем надо мной посмеялись, — меланхолично откликнулась Рене.

— В общем, обычная жизнь. Верно? — грустно хохотнул Роше, и она улыбнулась.

— Да, как у всех. Ничего интересного.

— Ты должна знать — я не хотел, чтобы мои предсказания сбылись, — донесся до неё тихий голос. — Да, в те дни меня переполняли злость и страх, но я никогда не пожелал бы тебе такого — оказаться настолько несчастной.

— Знаю. — Она равнодушно пожала плечами и высвободилась из объятий. — Иначе не стал бы вытаскивать Энтони из тюрьмы, верно? Без твоей помощи ему грозила еще пара месяцев за решеткой.

Дедушка задумчиво повернул стоявшую на плите турку, а потом цокнул языком и немного зло проговорил:

— Ланг пообещал мне, что разбирательства по поводу пациента тебя не коснутся. Что он будет заботиться о тебе, не даст натворить глупостей.

— Боюсь, он воспринял твои наставления слишком буквально, — ехидно хмыкнула Рене.

— В смысле? — удивился Роше, но она лишь отрицательно качнула головой. Не сейчас. Еще слишком свежо и потому больно. Но, кажется, Максимильен понял все сам, а потому осторожно заметил:

— Если хочешь, я могу снова связаться с мадам Де Левинь. В прошлый раз она помогла, быть может…

— Нет. Тогда я была подростком, который никогда не смог бы выбраться сам. Сейчас я взрослый человек, которому пришла пора самому искать ответы на заданные вопросы. За меня их никто не найдет.

Роше помолчал, прежде чем непривычно взлохматил седые волосы. Он на мгновение поджал тонкие губы, а потом тяжело вздохнул.

— Наверное, это правильно, — наконец вынес вердикт некогда очень известный врач. — Не говорить никому, оставить исключительно вашей, одной на двоих тайной. Молчать, пока во внутренней тишине не родится решение.

— Обычно это называют побегом от проблемы, — ехидно хмыкнула Рене. Дедушка же ненадолго задумался, а потом скрестил руки, оперся бедром о стол и уставился в серое от дождя окно.

— Знаешь, многие считают, что люди не меняются, — не торопясь проговорил он. — Чем дольше мы живем, тем заскорузлее наши характеры. Нам трудно подстраиваться под других, сложнее расти, хоть как-то эволюционировать. Не стану спорить, это действительно так. Но ещё я видел на свете достаточно людей, чтобы сказать — один шанс на миллиард всегда есть. Болезненный. Подчас трагичный. Но разве мы не рождаемся через мучительные потуги? Не проходим родовые пути, причиняя боль тому, кто приводит нас в этот мир? Такова судьба и новой личности — создаваться через свою и чужую боль. Да, это жестоко. Отрывать коросты, вспарывать нарывы и отрезать опухоли всегда страшно, но, пожалуйста, услышь меня. Никто не сможет предугадать, какие испытания подкинет вам обоим вселенная. Я не знаю, что натворил Энтони Ланг. Ты считаешь, это не моего ума дело, и, без сомнения, права. Но в тот день я видел твои глаза и его страх. Поэтому, прошу, если вдруг мир окажется к вам не настолько жесток — оставь этому мужчине шанс. Пусть он пройдет по дороге искупления. И пусть она будет только одна. Твоя. На других его может и не хватить, а ведь это лишь ваша история. Ваша трагедия, какой бы смешной она ни показалась кому-то иному. И, пожалуй, я не хочу знать, что он натворил, дабы потом простить его вместе с тобой. Искренне и без оглядки на все им совершенное.

— Не думаю, что мы оба способны на это. Ланг на изменения, а я на прощение.

Роше улыбнулся, и вдруг поднял руку, чтобы коснуться щеки Рене. Ссохшиеся с возрастом пальцы скользнули по шраму, а потом замерли на плече, куда уходил тонкий след.

— Сейчас в тебе говорит много чувств сразу — обида, злость, отчаяние и разочарование. Не слушай пока их базарный галдеж, он бестолков и бесполезен. Самые правильные выводы делаются в полном молчании. — Рене закатила было глаза, но рука на плече сжалась сильнее, привлекая внимание. Максимильен с шутливой укоризной покачал головой, но голос его по-прежнему оставался слишком серьезен. — Не думай, я не пытаюсь заронить в твою душу зерно ложных надежд, Вишенка. Это было бы слишком жестоко. Но если однажды, пройдя определенный этап своей жизни, вы вдруг придете к одинаковым выводам, я хочу пожелать вам вновь отыскать друг друга и попробовать начать заново. Не буду скрывать, выкинуть без жалости на помойку гнилые воспоминания и узнать, что за новый человек теперь стоит перед тобой, будет невероятно трудно. Но это стоит того, поверь мне. А со своей стороны я могу лишь мечтать, чтобы это случилось для вас не слишком поздно.

— Больше похоже на красивую философию, чем реальную жизнь, — усмехнулась Рене.

— И все же, пообещай мне, что сделаешь так.

— Но это глупо.

— Пообещай, упрямая ты девчонка! — притворно сердито воскликнул Роше. — Злость и обида не для тебя.

— Хорошо… — попробовала было отвертеться Рене, но под пристальным взглядом дедушки вздохнула и сдалась. — Обещаю.

Он еще раз смерил ее внимательным взглядом, прежде чем вновь повернулся к плите.

— Как там парижский аэропорт? По-прежнему отвратителен? — невозмутимо спросил Роше. А Рене благодарно уткнулась лбом ему под лопатку, когда он задумчиво добавил: — И все же, тебе не идет черный цвет.

— Я знаю. Мне говорили.

В Женеве Рене провела три летних месяца, и не сказать, что они дались ей легко. Сложно жить, когда разом лишаешься целей и смысла, а новые никак не находятся. Страшно засыпать по ночам. И мучительно открывать глаза каждое утро, если не желаешь того. Она ни разу не зашла в свою детскую комнату и постоянно находилась в предчувствии чего-то невнятного, что каждый день гнало прочь из дома. Она сбегала и часами бездумно гуляла по набережной огромного озера в надежде усталостью прогнать дурные видения, но каждую ночь все равно погружалась в лабиринт зеленого коридора. Такого же мрачного, как и всегда, полутемного. Рене выучила даже узор из отбитой плитки около самого плинтуса. И, кажется, уже ненавидела эти зеленые стены! Но, словно в насмешку, сны не уходили. При том они не становились конкретнее, не превращались в кошмары, из которых было так легко вынырнуть. Нет, они лишь скручивали внутри ком напряжения. От этого Рене пребывала в растерянности, не замечала, что происходило вокруг, и постоянно смотрела внутрь себя, пока машинально гладила пальцами немного потрепанную шерстку бобра. Она старательно искала причину для беспокойства, однако та скрывалась среди плохо прокрашенных стен и нервно мерцавшей лампы в конце зеленого коридора.

Иногда, проходя мимо цветочных лотков, Рене думала о гербере, которая наверняка давно покоилась на одной из городских свалок в виде засохшего черенка. Она бросила ее так грубо и резко, что чувствительная привереда, без сомнения, мгновенно завяла под ядовитым взглядом доктора Ланга. Ведь Тони терпеть не мог жизнь и все, что с ней связано. Так что Рене боролась с чувством стыда и нервно сжимала пальцы всякий раз, стоило заметить знакомые длинные лепестки и солнечный круг соцветия где-нибудь в магазине или на чужом подоконнике. С другой стороны, не было и грамма уверенности, что любвеобильная гербера выжила бы в том царстве мрака и депрессии, в каком Рене сейчас пребывала. А она ощущала себя окончательно выгоревшей. Сгоревшей дотла, словно остов обычной спички. Такая же черная и скрюченная. А потому, когда в августе на праздник Вознесения Девы Марии из Канады пришло письмо, Рене выдавила из себя лишь кривую улыбку. В душе не было ни грана долгожданного ощущения счастья или свободы.