Папа, прости маму! (СИ) - Смирнова Юлия. Страница 13

— А вдруг вы — просто маньяк, похититель детей? Нам в школе рассказывали, что есть такие преступники — они выслеживают, у кого проблемы с родителями, придумывают всякое и заманивают ребёнка к себе, — с опаской отодвинулась от меня моя мокрая как мышь дочь.

— Нет, доченька… нет, — я не представлял, что будет, если она сейчас откажется пойти со мной. Уводить её силой? Напугать до смерти, и без того уже запуганную, на грани тяжёлого срыва?

И тогда я впервые с досадой ощутил, как мне не хватает рядом жены. Матери девочки. Что, если сейчас рядом была бы Ульяна? Может быть, это как-то помогло бы? Вызвало бы у Лолы больше доверия?

Но на тот момент желание отомстить, отыграться на всех, кого я считал виновным в произошедшем, было сильнее всего. Я готов был пожертвовать даже благополучием дочери — ради удовлетворения собственной жажды мести. Я и сейчас не знаю: всегда ли я был таким злобным, а горе лишь обнажило мою истинную натуру во всём её уродстве, — либо же меня озлобила утрата?

Я вкратце рассказал Лоле, которая называла себя Зариной, о мире люцифагов, понимая, что с каждым словом должен вызывать у неё всё больше уверенности в том, что я ещё более безумен, чем её родители; однако состояние дочери оказалось хуже, чем я предполагал. Она готова была уйти с маньяком, подвергнуть свою жизнь любой опасности, броситься навстречу самой страшной угрозе — лишь бы уйти от безумных требований, побоев и понуканий. Выслушав меня с обманчивым спокойствием, она вдруг упала и, рвя руками траву, билась головой, извивалась и колотила ногами по земле; громко, горячо, судорожно рыдала. Я понимал, что такая истерика у десятилетнего ребёнка — это совсем не нормально, что помедли я ещё хоть немного — Лола бы здесь не выдержала и погибла бы, либо лишилась рассудка. Я пытался поддержать дочь, пока истерика трясла и скручивала её худенькое тело; пока её выворачивало пустыми позывами тошноты. И клял себя, что не захватил успокоительного…. Ну хоть каких-то лекарств. Возможно, если бы я действовал вдвоём с бывшей, — она что-нибудь посоветовала бы, додумалась бы до того, до чего своим мужским умом не был способен дойти я?..

— Значит, ты готова начать новую жизнь? — спросил я её, навсегда забирая из мира людей.

— Готова, — тряхнула головой Лола.

…Много позже она мне расскажет, в каком изумлении была, что я не маньяк, не отвёл её в какой-нибудь гараж на окраине деревни и там не замучил и не убил.

Она была готова умереть.

…Первые месяцы нашей совместной жизни с Лолой были омрачены для меня только её жаждой познакомиться с матерью. Каждый день она доставала меня своими настырными детскими просьбами:

— Папа, прости маму! Папочка, прошу тебя, ну не сердись на неё! Она же не виновата! Пусть заплатят те, кто виноват!

За эти несколько месяцев, предшествовавших второму похищению, я так и не успел узнать Лолу до конца — в чём убедился лишь недавно. Сладкий ребёнок, обожавший вздремнуть на диванчике в моих объятиях после длинного школьного дня, сумел потрясти не только меня, но и весь Верховный комитет; то, чему научилась дочь за короткий период, пока ходила в школу Наблюдателей и приноравливалась к нашим обычаям, оставалось тайной как для меня, так и для её наставников. А, возможно, что способности были скрыты и от неё самой; хотя теперь я в этом сомневаюсь.

Мне кажется, Лола если не знала, то — чувствовала. И утаивала от меня.

В самом деле, — к ней было приковано пристальное внимание: единственное дитя, прожившее всю жизнь в мире людей, как человек, и в сознательном возрасте помещённое обратно в естественную для себя среду. Учителя старались много от неё не требовать на первых порах, давая ей возможность войти в колею; но Лола училась жадно и успешно, и я, гордясь дочерью, не предполагал, что за существо породил.

Может быть, корю я себя сейчас, это потому, что мои мысли были заняты не только Лолой, но и… женой? Я приезжал к ней, брал её против воли, заставлял зажечься; мы занимались сексом, я изощрённо издевался, унижал её — почему? Потому что не знал, не находил в себе слов сказать, чего хочу на самом деле.

Я никогда так по-настоящему и не поговорил с ней. Прятался за сексом, упрёками, издевательствами, нацепил на неё этот чёртов браслет, сделал своей невольницей, разжаловал из жён в наложницы; но поговорить, вникнуть, прислушаться, понять, почувствовать — даже не пытался.

Я был слишком ослеплён собственным горем. И когда Ульяна, точно так же оглушённая отчаянием, предложила сохранить хотя бы семью из двух человек, раз уж третьего мы потеряли, — я с возмущением и негодованием отверг гадкое предложение. Либо трое, либо — никак. Нас «двоих» уже не было; точно так же, как умерло и то безмятежное будущее, которое мы себе рисовали на первых порах нашего брака.

Сейчас, после всего пережитого, я спрашивал себя, стараясь успокоиться: готов ли я и в самом деле пойти на условия Ильина и его секты, отдав им Ульяну? Мне приходилось признать, что вряд ли смогу это сделать. Даже ради Лолы, даже чтобы спасти жизнь дочери — не могу. Несчастье открыло мне глаза: да, я терзал Ульяну, мучал её, наказывал; да, винил во всём, что мне довелось испытать за эти годы; но всё-таки я её любил. До сих пор, — и уже готов был любить какой-то новой любовью, не той, что прежде. Раньше это была для меня наивная девочка-ученица, моя маленькая любовница, сладкая молоденькая жена; но прошло уже почти одиннадцать лет, как мы стали родителями, и теперь я жаждал партнёрства иного рода, до которого мы, завязшие в страданиях, на годы застыв в пережитой трагедии, так и не успели дорасти.

Свою вину я теперь тоже признавал. Захваченный работой и карьерными успехами, я почти перестал замечать жену с дочкой; обещал себе, что это ненадолго, что просто такой период, нужно переждать. Но любовь и молодость нетерпеливы, они не ждут; и жена, которой отчаянно не хватало впечатлений, отправилась за ними в мир людей. Вместе с самым дорогим, что у нас было. Думая, что всё контролирует.

Но Лолу у нас забрали.

И вот сейчас… я всё-таки добился, чего хотел. Приговорил Улю: пусть вынашивает ещё одного ребёнка, которого я у неё отберу… на самом деле, мне хотелось не этого. А того, чего я оказался лишён все эти годы.

Растить ребёнка вместе. Вместе заниматься детьми.

Конечно, не зная, куда сорвать свою боль и злость на произошедшее, я вымещал всё на Ульяне. На короткие периоды становилось легче, но — боль всегда возвращалась.

Об Ульяниной боли я не думал. Думал только о том, как выжить самому.

Несчастье показало, насколько мы несостоятельны в роли супружеской пары. Думали прожить всю жизнь играючи, в удовольствии от любимой работы и в наслаждениях от отдыха, — а вышел сплошной кошмар. Мы не помогли друг другу, а только всё больше отдалялись — чему способствовали постоянные взаимные упрёки и обвинения.

Я понял, что — либо сейчас, либо никогда. Даже не ради дочери — ради нас.

— Ульяна, — сказал я ей, разблокировав браслет, к её огромному изумлению, — мы можем попробовать действовать сообща. Перехитрить Ильина и его приспешников, захвативших нашу дочь.

— Не нужно хитрить, — отказалась бывшая. — Я же сказала, что с радостью соглашусь на смерть рассудка в их мире. Единственное, чего мне жаль, — это нашего второго ребёнка. О котором я когда-то мечтала. Но легче терять его, чем Лолу, и я не колеблясь пожертвую будущей жизнью ради уже сложившейся личности.

Только в эти минуты я наконец впервые заметил, что жена повзрослела на одиннадцать лет… Привык воспринимать её тем самым почти ребёнком, совсем юной девушкой, с которой мы поженились давным-давно.

— Мне жаль, что долгожданный сын… ну или не сын… у нас зародился… при таких обстоятельствах, — я с трудом подбирал слова. — Я слишком далеко зашёл в своей жажде мести и это признаю. Представляю, какое отвращение я должен теперь у тебя вызывать. Не уверен, что ты захочешь меня прощать и тем более рассматривать как пару для того, чтобы заново становиться семьёй. Зато уверен, что сам ни за что не простил бы ни браслета, ни отлучения от дочери, ни… всего остального. Но… никогда, ни при каких обстоятельствах я не смогу пожертвовать ни тобой, ни детьми, которые у нас есть или могут быть.