Гончаров - Лощиц Юрий Михайлович. Страница 35

Когда они опять уединились в углу гостиной, опа извлекла из сумочки тетрадку. Это дневник, который она в свое время, чтобы не скучать, вела в деревне. Наверняка здесь много всяких глупостей, но велик ли спрос с девочки-провинциалки? Ей хочется, чтобы он почитал записки и дал им оценку как литератор. Только с условием, что он ей не станет льстить, но выкажет себя строгим судьей. Он ведь для нее не только приятный друг, но и нелицеприятный наставник в искусстве хорошего тона.

Нужно ли говорить о том, как он был вдохновлен этим ее доверием? Кажется, никогда ничье литературное сочинение, ни свое, ни чужое, не читал он с таким вниманием, с такой жадностью.

Все умиляло его в этой тетрадке: не устоявшийся еще почерк, попытки выразить впечатления от природы, трогательные в своей наивности замечания о прочитанных книгах, наконец, даже описание ее первого сердечного чувства к другу детства. Ну да, ну да, так ведь и должно было быть у романтически воспитанной сельской отшельницы в том возрасте: вместе они резвились детьми, потом разлука на долгие годы, потом он вдруг приезжает, юный красавец офицер, и конь под ним, как и положено, жарко пышет ноздрями.

Возвращая дневник, он приложил к тетрадке письмо с похвалами ее безыскусному слогу и — раз уж она сама просила — с некоторыми замечаниями. Впрочем, по существу, только одно и было тут замечание, и касалось оно ее отношения к «другу детства».

«Вы все обращаетесь к внешней его стороне, едва вскользь упоминая об уме, душе, etc., a то все «красивая поза», «опершись на руку» — да тут же непременно и «конь».

Но когда при встрече он попробовал было развить эту ироническую тему о гарцующем красавце офицере, по лицу Елизаветы Васильевны пробежала вдруг легкая тень досады.

Вот тут-то он и спохватился, мнительный де Лень. А что, если это, о чем она писала в дневнике, не прошло? А что, если и тетрадку-то она ему вручила не в знак доверия, а лишь чтобы поделикатнее дать ему понять, что его претензии чрезмерны и надежды беспочвенны? Словом, что сердце ее уже не свободно?

Вот та минута, когда моментально холодеешь и недоговоренное слово намертво прилепляется к нёбу… Ну конечно, это так! Даже и дневник незачем было читать. Достаточно лишь на себяпосмотреть. Да посмотри же, посмотри ты, наконец, на себя в зеркало — на свое запущенное, измятое, ненавистное холостяцкое лицо в грубых морщинах, в крупных порах на коже, с красноватыми, рыбьими какими-то веками, с тусклым взглядом. Разве можно на что-нибудь надеяться, имея такое лицо?!

…О этот тягостный сон, древняя как мир мука: он — > смешной безобразный сатир, ему и на глаза-то стыдно показаться своей возлюбленной, и он лишь никак не возьмет в толк, почему она все же слегка благоволит ему, милосердно смеется над его чудачествами, снисходит к его убожеству и даже изредка позволяет услужить ей; он недоумевает, и, недоумевая, он, однако, почти счастлив.

Но вот оно — зазвучали копыта, и на прытком, издевательски хохочущем коне вскакивает на лесную поляну юный прекрасный полубог… И он сразу все понял. Давясь плачем, он пятится, пятится, ему хочется изодрать ногтями свою кожу, исцарапать в кровь свое отвратительное лицо, завыть на весь лес, как воет смертельно пораненное гением любви чудовище…

Да, это подступала страсть — неуправляемая, болезненная. И ее приближение уже все вокруг него почувствовали. Все, только не она. Напротив того, в своем бездумном кокетстве она не находит ничего лучшего, как истолковать его непривычное поведение совсем иначе — в том смысле, что он-де просто-напросто ее завлекает. Это истолкование настолько его смутило и озадачило, что он опять вынужден объясняться письменно:

«Надеюсь, Вы позволите мне видеть Вас хоть четверть часа у Вас или в карете, по дороге к Евгении Петровне — нигде больше: не бойтесь, Бог с Вами. Ни умыслов, ни сетей, ни птицеловства, о котором Вы не постыдились намекнуть мне вчера, а есть только одно неодолимое желание заслужить Ваше доброе мнение и никогда не терять его, приобресть Вашу дружбу и быть ею счастливым.

У меня хандра, хандра… Какой у меня несчастный, мнительный характер. Не правда ли?»

Если со стороны рассудительно и беспристрастно рассматривать развитие его чувства и ее реакцию на это чувство как некую взаимную игру(полуосознанную или бессознательную), имеющую, впрочем, свои правила, хитрости, тактические ходы и так далее, то нужно будет признать, что он эту игру незаметно для себя проигрывал почти с самого начала.

Действительно, умолять, упрашивать, соглашаться на все условия своей соперницы по игре — разве так должен вести себя мужчина, на что-то рассчитывающий?!

Подумать только: он — знаменитый писатель, умница, сердцевед, и вдруг раболепствует перед капризной провинциалкой, которая к тому же едва ли не годится ему в дочери! Да пусть ей потрафило выйти личиком в рафаэлевскую мадонну, что с того-то?

Впрочем, ему предоставилась передышка — возможность повести себя с большим соответствием собственному возрасту и опыту: она опять уезжает в Москву.

Вдогон ей он послал письмо с лестным сообщением: «Тургенев, у которого я был вчера, спрашивал меня: «скажите, какая прекрасная женщина живет у Майковых и можно ли там увидеть ее?» Я показал ему шиш». (Совсем неплохой ход: слегка задеть струнку тщеславия.)

На этот раз она отвечает очень быстро — коротенькая, но веселая записка. И он тут же — за бумагу:

«Как благодарить Вас, изящнейший, нежнейший друг, за торопливую милую весть о себе?.. Заплакал бы от радости, да кругом все чиновники, я на службе был (когда пришло письмо), подумают, не рехнулся ли я».

(Ну вот, опять — что ни фраза, то промах! Показывать ей, что у него уже глаза на мокром месте, — экая, право, бездарная игра!)

А он еще и продолжает все в том же тоне приговоренного на вечное одиночество: «Зачем Вы уехали отсюда? Или бы Вы не приезжали, а если приехали, то не уезжали бы никогда… Здесь началась обыкновенная жизнь, какая была до Вас: да что в ней! Никуда и ничего не хочется. Я уже уклонился от нескольких вечеров и обедов… У Майковых все то же… Ко мне время от времени подходили Евгения Петровна, Старушка [3], с вопросом: от чего я мрачен, апатичен, неподвижен, а другие замечали просто, что я «толст». У меня вертелся на языке каламбур, что я «отолстел» совсем, но я умолчал… Что за погода: дождь, слякоть. Это право оттого, что Вы уехали… При Вас у меня были какие-то крылья, которые отпали теперь».

Явные признаки поражения проглядывали не только в содержании его писем. Любой внимательный почтмейстер, даже ничего не распечатывая, все бы понял сразу: в Москву письма летят одно за другим, и каждое весит! А оттуда — редко-редко, будто по принуждению. И легонькие совсем — со стола сдунешь.

Однажды он выслал ей письмом целую… главу из романа. Не того романа про ленивца, несколько отрывков из которого он читал ей недавно. Тот роман сейчас привял, не пишется, погода испортилась, а этот, что он ей посылает, — совсем особый роман: сюжет прямо касается ее, Елизаветы Васильевны Толстой, и только от нее зависит, чем все разрешится.

«Pour et contre»— «За и Против» — так называлось это сочинение: роман не роман, скорее литературная хитрость, запоздалый, хотя и активный, ход в игре, которая никак не налаживается. Все то, что он ей не мог или не хотел высказывать до сих пор впрямую, тут говорит за него некий вымышленный приятель, влюбленный в нее. Они с этим приятелем после ее отъезда часто видятся, беспрерывно о ней собеседуют, иногда даже спорят. Он, Иван Гончаров, ее корреспондент, в этих спорах — сторона трезвая и объективная. Он стремится урезонить своего приятеля, охладить его чрезмерно разгоряченное воображение. Не то чтобы он «против» испытываемых приятелем чувств к ней, но он не хочет, чтобы друг его совсем уж терял рассудок, путал действительное с иллюзорным. И вот приятель весь в смятении: то ревнует ее к какому-то юноше «на коне», то попрекает ее в суетности, в тщеславии, в недостатке серьезных интересов, в желании нравиться всем подряд, то вдруг исступленно восторгается ее красотой, ее душевными совершенствами…